Орел расправляет крылья

осадил Вильно. Я же с тридцатитысячным войском в начале июня осадил Киев. Город продержался полтора месяца, за это время ко мне присоединилось еще около десяти тысяч казаков и иных восставших войск, а Ромны, Полтава, Черкассы, Переяславль, Белая Церковь и Корсунь прислали депутации, дабы просить принять их под свою руку либо подтвердить верность уже отправленным грамотам.

До начала зимы Скопин-Шуйский взял Вильно, Тракайский замок, Гродно и Новогрудок. А я — Житомир и Острог. Рогачев, Могилев и Полоцк сдались сами. На сем кампания тысяча шестьсот тридцать пятого года и закончилась. Двадцатого февраля я прибыл в Вильно, где собравшийся съезд литовской шляхты торжественно низложил Владислава IV Вазу и обратился ко мне с просьбой принять титул Великого князя Литовского. А я… отказался! Это произвело шок. Но мне совсем не улыбалось вляпываться в разборки со своевольной, набравшейся польской спеси литовской шляхтой. Принятие же титула Великого князя Литовского означало для меня официальное подтверждение всех прав и вольностей шляхты… Съезд уговаривал меня три дня. Литовская магнатерия, организовавшая этот съезд, обивала пороги Верхнего замка, в котором я остановился, но я оставался непреклонным… Качумасов же в этот момент усиленно обрабатывал мелкую литовскую шляхту, разъясняя им, что Великим князем Литовским царь-де быть не желает, но вот ежели отдельные староства и воеводства пожелают перейти под его руку, то тогда, мол, царь, конечно… А дальше следовали разные намеки и откровенные предложения для тех, кто казался наиболее ловким и понятливым.

Кампания тысяча шестьсот тридцать шестого года оказалась гораздо труднее. Полякам зимой удалось-таки заключить мирный договор со шведами, которым явно очень не понравились мои польские успехи. И навербовать армию в землях Священной Римской империи германской нации, где произошла приостановка тянущейся уже почти двадцатилетие бойни, начинавшейся как война между католиками и протестантами, но теперь уже превратившейся в такую свалку, что сам черт ногу сломит. Так что в июне тысяча шестьсот тридцать шестого года Скопину-Шуйскому, чьи войска, вследствие того что почти двадцать тысяч человек было посажено гарнизонами в захваченных городах, несмотря на подошедшие подкрепления, уменьшились до шестидесяти пяти тысяч человек, удалось в довольно тяжелой битве разгромить армию короля Владислава, состоящую из двадцати тысяч наемников и тридцатитысячного Посполитого рушения. В отличие от прошлого года, когда поляки бросились бежать сразу после того, как пехотные полки опрокинули кварцяную пехоту, и потому потери шляхты оказались не слишком велики, это поражение обернулось для поляков настоящей катастрофой. В этот раз они дрались упорно. И потому потеряли только убитыми более десяти тысяч человек. Еще почти двадцать восемь тысяч попали в плен. И это означало, что польского войска больше нет…

До конца года Скопин-Шуйский «зачищал» Литву, продвинувшись до побережья Балтики на севере и до Ломжи и Бреста-Литовского в центре, старательно обойдя вассальную Владиславу Пруссию, ибо она являлась частью Священной Римской империи, с коей мне совершенно не нужно было никаких недоразумений, а я почти парадным шагом проследовал до Владимира-Волынского в центре и Каменец-Подольского на юге. Где и застрял на весь остаток года. Ибо Каменец-Подольский был сильнейшей крепостью, да и к тому же построен на скале, что делало невозможным минные работы. За это время сработали «мины», заложенные на Общелитовском сейме. И под мою руку в индивидуальном, так сказать, порядке перешло большинство староств и воеводств, расположенных вокруг Полоцка, Минска, Слуцка, Турова, Пинска, Владимира-Волынского, Луцка, Острога, Киева и иных восточных городов Литвы и южных украин Речи Посполитой. Причем все присланные грамоты были писаны «ото всех сословий» и просили меня принять сии земли под свою руку «по царской воле», что совершенно развязывало мне руки в преобразовании сих земель по образцу остальной России. Без всяких там сохранений шляхетских вольностей и строгого следования литовским статутам. А я именно этого и добивался.

В январе тысяча шестьсот тридцать седьмого Владислав в первый раз прислал ко мне послов прощупать почву насчет мира. Я выкатил требования признать за православием равные права и обеспечить их отменой всех дискриминационных эдиктов, а также введением в королевский совет равное католическому количество православных иерархов и православных шляхтичей… ну и признать присоединение к России всех староств и воеводств, кои уже присягнули мне на верность. На последнее посол короля князь Чарторыйский особого внимания не обратил. Ибо даже не подозревал о масштабах сего явления. Ну что там какие-то отдельные воеводства и староства… А вот по поводу первого заявил, что сие решительно невозможно. И вообще, в королевский совет люди подбираются по знатности, уму и влиятельности, а вовсе не по вероисповеданию. На что я ответил ему, что среди православных подданных Речи Посполитой были люди выдающейся знатности и огромного влияния, кои были специально склонены к принятию католичества усилиями нескольких поколений польских королей. Вот пусть теперь король и пожинает плоды недальновидности предков, среди которых был и его собственный отец. А если он откажется… что ж, тогда я сам изыщу способ обеспечить права православных. Чарторыйский покинул мою ставку с каменным лицом, и более никаких известий из польского стана мне не приходило. Похоже, король и окружавшие его магнаты еще на что-то надеялись…

С наступившим теплом мы двинулись вперед. И вот сейчас моя армия, за все время Польской войны не поучаствовавшая ни в одной серьезной битве, неторопливо осаждала Львов. На дворе стоял июль тысяча шестьсот тридцать седьмого года, и до декабря я планировал еще овладеть Перемышлем и Сандомиром. Скопин-Шуйский же захватил все правобережье Вислы и сейчас осадил Варшаву. Владислав же сидел в Кракове, собирая откуда только возможно войска и рассылая повсюду слезные письма, в коих просил помочь ему против «московитской напасти». Однако с помощью у него были напряги. Османы завязли в Персии, а лично румелийский бейлербей не рисковал атаковать практически нетронутое войско московского царя, армия которого громила тех самых поляков, кои всего как три года назад наподдали ему самому. Священная Римская империя германской нации, только-только вынырнув из своей религиозной распри, оказалась втянута в новую войну со старыми врагами шведами и новыми — французами. Шведы же соответственно были плотно заняты цесарцами. Так что если бы у Владислава каким-то чудом и нашлись деньги, то даже наемников ему нанять было неоткуда. Из более отдаленных сил, теоретически способных повлиять на ситуацию, испанцы также ввязались в войну с Францией, голландцы (возможно, пока еще) были скорее на моей стороне, а английский король Карл I (несостоявшийся женишок моего чуда) решал жуткие внутренние проблемы в Шотландии. Ну а папа Урбан VIII, теоретически являвшийся союзником Владислава и славший ему одно одобряющее письмо за другим, реально ничем помочь не мог. К тому же, как выяснилось из докладов моих агентов, он оказался большим транжирой, гурманом и практиковал непотизм, вследствие чего у него самого были кое-какие напряги дома. В общем, Владислав IV остался со мной один на один…

Я поднялся с барабана, на котором восседал (удобнейшая, оказывается, штука, а я-то думал, что Наполеон на таковом сиживал просто по приколу), и потянулся. Вот что значит правильно спланированная война… Ты — на коне, а противник — в глубокой заднице. Ну а население завоеванных земель тебя мало что не обожает. Еще бы, на все время военных действий я объявил, что полностью освобождаю вновь приобретенные земли от всех налогов и податей. Из-за «тягот войны». Единственное, что они были обязаны делать, это поставлять войскам продовольствие и фураж, ну и обеспечивать постой.

— Государь, государь!..

Я повернул голову. Ко мне галопом несся всадник в мундире драгунского лейтенанта. Кстати, я и здесь отступил от петровских идей, не стал копировать ни одну униформу европейской армии, а просто укоротил стрелецкий кафтан, дабы полы под ногами не путались, и повелел шить его из темно-коричневого сукна с зеленой выпушкой и «разговорами» на груди, отличающимися цветом от полка к полку. Кроме того, полки еще различались шевронами с полковыми знаками на правом рукаве. Знаки различия размещались на левом погоне, а правый, на котором переносилась тяжелая пищаль, оставался чистым, служа более подкладом, дабы плечо пищалью не слишком набивало. Еще в обмундирование входила накидка из плотной парусины зеленого цвета, используемая и в качестве плащ-палатки, и в качестве подстилки, и… шинель. Да-да, обычная солдатская шинель… ну не совсем обычная, по внешнему виду скорее напоминавшая эдакую гоголевскую (кто видел фильм «Шинель» по мотивам повести Николая Васильевича, тот меня поймет). А что — самый тот предмет. Более-менее теплая — на ходу, да если кормежка нормальная, человек ни в какой мороз не замерзнет, более-менее легкая, не тулуп и не полушубок — даже летом таскать не умаешься, да и в переноске удобная — хлястик расстегнул, в скатку скатал и на плечо накинул. Так что народ мгновенно оценил. Ну и еще моему бойцу был положен «сидор» — стандартный советский вещмешок