Орел расправляет крылья

первый набор в мою цареву школу был из числа сынов воинов русских, оставшихся без отцовского призрения из-за гибели родителя в боях за государя и землю русскую, и воспылала желанием организовать такую же для их дочерей. И тут же принялась деятельно претворять эту свою идею в жизнь. Ибо я ее поддержал, а настойчивости и целеустремленности ей было не занимать. А я еще раз тихо порадовался тому, какой верный выбор сделал за меня Господь (ну не я же сам его сделал, в конце-то концов, ведь женился-то на той, кого смогли сговорить). Только она, царица Мария, урожденная принцесса Генриетта Мария де Бурбон, воспитанная во Франции матерью-итальянкой, носившей фамилию Медичи, но понявшая и принявшая Россию всей душой и всем сердцем, могла так тонко, аккуратно, но непреклонно перевернуть все царившие в России порядки в отношении женщин. Потому как до ее появления я просто голову сломал, думая над тем, как мне это сделать. Ничего, кроме методов Пети Первого с его насильственным одеванием в европейское платье и насильственными же, под угрозой царева гнева, балами, на кои опять же насильно заставляли свозить барышень из девичьих теремов, на ум не приходило. Но ведь во всем остальном я, полностью разделяя цели Петра, как раз его методов старался избегать изо всех сил. Делать же что-то было надо, ибо женщина — это главная половина семьи. Ее основа, опора и надежа. И без изменения ее положения — я никогда не получу семьи, в коей будут рождаться, расти и взрослеть нужные мне и стране люди… А она пришла и — раз! — все перевернула! Так что Машка — это мое чудо, это мое Божье благоволение, она — ответ Господа на мои просьбы помочь мне приподнять его землю — Святую Русь. Теперь я знал это совершенно точно…

Так вот, осенью тысяча шестьсот тридцать пятого года в новеньком здании, построенном на территории памятного Машке Подсосенского монастыря, были собраны на казенный кошт сто четырнадцать испуганных девчонок десяти-одиннадцати годов от роду. Девочек должны были обучать письму, чтению, цифири, языкам разным, лекарскому делу и травознанию, кашеварству, а так же рукоделию всякому. Ну и танцам…

И вот первого января тысяча шестьсот сорокового года девочки первого потока этой царицыной школы, коим к тому моменту исполнилось по пятнадцать-шестнадцать годов, одетые в нарядные, но одинаковые платьица, представлявшие собой некую смесь российского и французского покроя (но отнюдь не помесь французского с нижегородским), над коими мы с женой колдовали вместе, вступили на сияющий паркет кремлевского бального зала… Жена смотрела на них повлажневшими глазами. А я… внезапно понял. Вот оно. Вот таким и должен быть первый официальный бал в году. И участвовать в нем непременно будут именно те, на кого я возлагаю основные надежды на то, что после того, как Господь заберет меня из этого мира, Россия не остановится и не покатится назад. А начнет набирать, набирать и набирать… Вот эти совершенно по-новому воспитанные и обученные девчонки, мои самые смелые и доблестные молодые офицеры, мои самые лучшие молодые розмыслы, дохтура, купцы. Даст бог, сладится у них — вот и возникнут те самые семьи, о которых я мечтаю… Короче, это будет бал молодости и будущего.

Похоже, все эти мысли отразились у меня на лице, потому что мое чудо, идя за моей рукой в очередной фигуре, тихонько наклонила ко мне голову и шепнула:

— Ты что-то придумал, мой любимый? Что-то очень хорошее, я вижу…

— Да, — я тихонько рассмеялся, — я понял, каким должен стать этот Новогодний бал. — Запнулся, еще немного подержал на языке следующую фразу, понимая, что, если я ее все-таки произнесу, все, пути назад не будет… но даже не произнес, а скорее выдохнул: — И где он должен проходить!

Мое чудо на мгновение широко распахнула глаза, а затем ее лицо осветилось несмелой улыбкой.

— Ты… решился?

Ну а что вы думали-то? Она сразу поняла, потому как частенько вместе со мной сиживала вечерами, разглядывая чертежи и рисунки Бернини. Поэтому я легонько кивнул и прошептал ей на ушко:

— Да…

8

Я стоял у окна и смотрел на зарево, поднимавшееся над Москвой. Москва горела, горела страшно, так, как, вероятно, она горела в далеком тысяча пятьсот семьдесят первом, во время набега Девлет-Гирея (когда я учился в царевой школе, после сего прошло тридцать лет, и те бедствия были еще достаточно свежи в памяти у всех поголовно). И я знал, что именно мое решение начать огромную, доселе невиданную стройку послужило причиной этого огромного пожара. Ну не непосредственно, конечно… Просто вследствие этого в Москву набежало столько народу, что подобная скученность не могла не привести к тому, что кто-то где-то… Москва горела. На наше счастье, пожар разгорался неторопливо. В Москве почти совсем уже не осталось соломенных крыш, коим было достаточно одной искры, дабы заняться быстро и страшно, да и крыш из дранки, кои после стоявшей недели жаркой суши, также занимались не шибко хуже, уже оставалось мало. Поэтому Москва разгоралась несколько часов. Временами казалось, что — все, управились и огонь остановлен, но перенесенные ветром искры разгорались где-то в стороне, и пожар вновь набирал силу, почти всегда снова возвращаясь к уже вроде как затушенному, но с другой стороны. Однако неторопливое распространение давало надежду на то, что погибших будет не так уж много.

Дверь моего кабинета тихо распахнулась, и по полу прошелестели легкие шаги. Я не обернулся. Я знал, кто пришел…

— Не вини себя, — тихо произнесла моя Машка, прижимаясь ко мне и касаясь губами моего плеча. — То не твоя вина… Все равно это рано или поздно должно было случиться. Деревянный город…

Бог мой, как она меня читает… Ведь ни слова, ни звука, ни жеста — а все поняла.

Я вздохнул и, подняв руку, обнял ее за хрупкие на вид плечи, которые, как я знал, на самом деле были прочнее любого гранита…

— Может быть… ладно. — Я усмехнулся, а затем, повинуясь какому-то наитию, тихо прошептал внезапно всплывшие в памяти слова какой-то песни, ни начала, ни конца которой я не помнил, только пару строчек: — Но мы, мы должны победить — иначе для чего на свет мы рождены. И пусть этот путь неудачно начат, будем до конца ему верны.

Но на душе щемило. Ой, как бы это не начало черной полосы! Уж больно в последние десять лет все складывалось удачно. И Польская война началась удачно, как раз к моменту окончания военной реформы, то есть аккурат под новую армию, и промышленность и торговля росли так, что я диву давался, и «Вест- индское торговое товариство» эвон как развернулось… С ним все началось с того, что в приданое Машке французы отдали нам Гваделупу. Я-то на что-то реально полезное и так не рассчитывал, ну не с таким хитрованом, как Ришелье, но острову слегка обрадовался. Сахар-то для сгущенки все равно возить надо. Так чего бы не самим, а не через третьи руки. А так — база появлялась. Однако торговать через океан, не имея никаких промежуточных опорных баз, было немыслимо. А снабжаться, а также килеваться и докероваться в чужих портах — означало лишиться большей части прибыли. Уж на чем, на чем, а на вест- индской торговле все государства занимались самым прямым и наглым протекционизмом. Так что я начал водить рылом на предмет промежуточных баз. И первую удалось ухватить всего через год, причем буквально наудачу…

Дело в том, что, как выяснилось, Шетлендские острова изначально принадлежали датчанам. То есть на самом деле норвежцам, но в тысяча триста сорок седьмом году Норвегия пострадала от Черной смерти и потому в тысяча триста девяносто седьмом году вошла в Кальмарскую унию с Данией. И все было нормально, пока королем в Дании не стал Христиан I, который (вот неожиданность-то) испытывал шибкие финансовые затруднения. Дело в том, что его дочь Маргарет была обручена с Яковом III Шотландским в тысяча четыреста шестьдесят восьмом году, и он нуждался в средствах на приданое. Ну и придумал решить этот вопрос по-родственному. И, не ставя в известность рискрод, Христиан заключил восьмого сентября тысяча четыреста шестьдесят восьмого года соглашение о закладке будущим родственникам-шотландцам сначала Оркнейских островов — за пятьдесят тысяч гульденов. Но этого ему показалось мало, а может, просто во вкус вошел, поэтому двадцать восьмого мая следующего года он заложил им же еще и Шетленды, причем всего за восемь тысяч. Но (на мое счастье) он оставил в контракте пункт о возможности выкупа островов за фиксированную сумму в двести десять килограммов золота или две тысячи триста десять