Корни небес

И, не прибавляя ни слова, уходит.

Егор Битка и капрал Диоп расставляют ширмы, чтобы отделить ночную зону.

Я спрашиваю, где здесь удобства. Негр смотрит на меня с непониманием. Потом разражается смехом.

— А, сейчас покажу. Идем, идем.

Вдоль изогнутой стены он ведет меня к противоположной стороне огромного зала по лабиринту коробок и других в беспорядке разбросанных предметов. Там он показывает мне ведро. Увидев мое недоумение, приподнимает крышку. Идущая оттуда вонь делает все понятным без объяснений.

— Последний выносит его в хранилище.

— В хранилище?..

— Ну ты же не думаешь, что мы выбрасываем мочу и дерьмо? Они порядочно стоят. Удобрения, понимаешь? Мы каждый раз привозим их на базу. Полный бидон стоит две пачки сигарет. А на две пачки можно купить…

— О’кей. Я понял.

Я смотрю на ведро. По счастью, до того, как понадобится опустошить его, остается еще некоторое количество места. Хоть мне и хочется рассмотреть еще раз тот странный рисунок на стене.

— Тогда спокойной ночи, — говорит капрал, — сейчас моя очередь стоять в дозоре.

И он уходит, оставив меня один на один с ведром. Кажется, это называется «параша».

Мне не удается испражниться. Частично из-за того, что за все время нашего путешествия на «хаммере» я съел всего один вареный корнеплод, больше пахший плесенью, чем картошкой. Но прежде всего потому, что я чувствую себя очень неуютно. В этом месте есть что-то нездоровое. Покончив с «удобствами», вместо того, чтобы отправиться вдоль стены обратно в спальню, я иду к центру зала, который когда-то вмещал сотни гектолитров питьевой воды, а теперь в нем нет ничего, кроме многократно отражаемых звуков, издаваемых спящими и засыпающими людьми. У всех — и у спящих, и у бодрствующих — свои кошмары и свои страхи.

Но слышен еще какой-то звук, доносящийся из середины зала. Сначала неразборчиво, неясно. Затем, по мере приближения, я начинаю различать ритм. Это человеческие голоса, слившиеся в негромком, почти гипнотическом песнопении.

Эта часть отгорожена черной занавесью, приглушающей и свет, и звук. Но она не достаточна для того, чтобы помешать мне слышать и видеть, особенно после того, как я обнаруживаю вертикальный разрез, через который и принимаюсь наблюдать происходящее в центре огромного закрытого пространства.

Стоя на коленях перед загадочным предметом в центре зала, Битка, Диоп и капитан Дюран погружены в пение, похожее на молитву. Теперь этот предмет не покрыт материей и освещен несколькими красными лампадками, расставленными вокруг него.

Глядя на него, я не могу поверить своим глазам.

Статуя убивающего быка юноши окрашена в красный светом окружающих ее крошечных огоньков. Она как будто покрыта только что пролитой кровью. И лица Дюрана и двух других мужчин тоже окрашены красным. Дьявольские лица. И слова, выходящие из их уст, ошеломляют меня больше, чем если бы из их уст высовывались раздвоенные языки. Я считал, что эти слова давно похоронены в древних книгах. В книгах, проклятых Церковью в далекие времена.

Вдруг в руке Дюрана что-то сверкает. Я ожидал кинжала, но это оказалось кольцо. Золотое кольцо. То же, что я видел в руках Буна на станции Аврелия. Печать Рыбака.

Чья-то рука опускается на мое плечо, и я подскакиваю от страха.

Адель Ломбар подносит к губам указательный палец, делая мне знак молчать. Потом знаком показывает, что мы должны уйти незамеченными. Я следую за ней, стараясь удержать в себе переполняющие меня вопросы.

Она ведет меня вдоль края комнаты, естественно, подальше от центра и от приспособленной под спальню зоны.

Адель садится, поджав под себя ноги и знаком веля мне сесть рядом. Когда я тоже сажусь, она приближает свою голову к моей. Касается своим лбом моего. Это свежее прикосновение. Чувственное. Я отдергиваю голову, хоть и не сразу.

— Вы не должны строго судить их, отец Дэниэлс. Джон…

— Что здесь происходит?

— Ничего. Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться.

— Я только что видел языческий обряд. Это ведь точно не месса. Какому богу вы поклоняетесь?

Адель видимо обижена.

— Я не поклоняюсь никакому богу. Тем более Митре. Это религия для мужчин. Для солдат. А я не являюсь ни тем, ни другим.

— Я думал, что тот рисунок — просто шутка.

— А я думала, что вы настолько сообразительны, что сразу все поймете.

— Культ Митры не практикуется уже две тысячи лет.

— Так говорят. Но три человека, которых вы видели там, опровергают это утверждение, не так ли? К тому же, по мнению некоторых, культ Митры никогда не умирал.

— А кто нарисовал эту… гнусность?

— Какая разница? Те же, кто принес сюда статую этого бога. Это уж точно было предприятие не из легких.

— Это был Дюран?

Женщина пожимает плечами:

— Может быть. Какое это имеет значение?

— Какое это имеет значение? Какое это имеет значение?! Думаете, кардинал Альбани будет рад узнать, что начальник его Швейцарских Гвардейцев — язычник? Питающийся человеческим мясом?

— Не повышайте голос! Вы с ума сошли? Хотите, чтобы они вас услышали?

— Я его уже услышал.

Голос Дюрана, сухой и холодный, как змеиная кожа, звучит в нескольких сантиметрах от моего затылка.

Капитан делает шаг и оказывается рядом со мной. Его лицо еще красное от крови, которую офицер стирает полотенцем, таким потрепанным, что кажется — ему тоже две тысячи лет.

— Вы удивились бы, узнав, как много общего у культов Митры и Иисуса.

— Я знаю. Но вы служите Католической Церкви.

— И хорошо служим. Солдаты Варяжской Гвардии Византийского императора были скандинавскими воинами, поклонявшимися Одину. Но они были лучшими телохранителями императора.

— Ваши мотивы неясны. Ваше поведение двусмысленно. Я видел, как вы преступили все принципы, на которых должно было бы основываться ваше служение Церкви.

— Ой, бросьте! Какие принципы? Когда мы прибыли в катакомбы святого Каллиста, если бы это зависело от меня, я бы приказал открыть огонь по Мори и его сброду. А Церковь вместо этого повела себя с этим стариком и его бандой убийц как с порядочными людьми. И не рассказывайте мне вашу вечную сказку о Добром Пастыре и заблудших овечках. Мори — это помесь волка с молотилкой! — Дюран встряхивает головой. — У каждого времени свой бог. Богу мира и милосердия нелегко жить в данном нам бомбами новом мире.

— А ваш бог? Что это за бог, для которого вы раскрашиваете лица кровью?

— Твое невежество превосходит даже твою наглость. Какое право ты имеешь читать мне проповедь, ты, живший всегда в мягком и теплом лоне Церкви?