котором принц и его придворные смеялись и танцевали, равнодушные к неумолимой заразе, разорявшей страну…
Электрическое освещение отсутствует в этих подземельях, в этих коридорах, неожиданно заворачивающих под невероятным углом. Через некоторое время, для того чтобы угнаться за герцогом, нам приходится почти бежать по неустойчивым ступенькам, рискуя упасть и повредить себе что-нибудь.
Наконец мы вваливаемся в огромный зал с невидимыми потолками. Здесь страшный холод. Должно быть, мы в подвалах замка. А еще здесь стоит чудовищно сильный запах. Неописуемый, как в плохой конюшне, но с какой-то странной примесью.
Лицо герцога раскраснелось от напряжения и возбуждения.
— Это были замковые ледники. Здесь круглый год хранился снег для охлаждения еды и напитков двора.
— Учитывая, что снег теперь последнее, чего нам не хватает, мы используем их в других целях… — ядовито замечает коннетабль.
— Это место — одно из чудес прошлого, в котором теперь находится одно из чудес настоящего. Нечто, найденное нами в последней крупномасштабной экспедиции. Мы искали провизию, а вместо этого нашли… Но нет: я хочу, чтобы это был сюрприз. Любуйтесь, любуйтесь!
По знаку герцога на потолке загорается ряд софитов и ярко освещает сцену.
В центре помещения, в стальной клетке сидит потревоженное вспышкой света создание длиной почти в три метра. Оно свернулось, как обожженное.
Это черный червь с блестящим панцирем. На его круглой голове не видно ни глаз, ни других органов чувств. Его панцирь похож на тараканий.
Самое ужасное в этом монстре — это непропорционально маленькие руки и ноги, торчащие из тела. Несомненно человеческие руки и ноги, хоть и черные, как и его панцирь.
— Смотрите, смотрите, — говорит герцог, — вы еще ничего не видели!
Он берет у одного из охранников пику и просовывает ее между балками.
Трижды бьет наконечником спину создания, прокалывая ее. Существо медленно поднимает голову и наполовину встает. При этом он опирается не на ноги, а на хвост.
Герцог и монстр стоят напротив друг друга, и из них двоих боится именно монстр. Это видно по его нервным движениям, по дрожи, пронизывающей червеобразные отделы его тела.
— Это создание
Герцог театрально поднимает руки и своим блеющим голом кричит — а точнее сказать, верещит:
— Монстр, покажи, что ты умеешь! Монстр, сколько будет два плюс два?
Создание мотает головой.
Новый, более сильный удар пикой заставляет его опустить голову.
— Отвечай! Я не буду повторять! Сколько будет два плюс два?
Монстр кивает. Один, два, три. Четыре раза.
— Молодчина! Попробуйте и вы! Спросите его!
Я мотаю головой.
— Он умеет и умножать. Делить нет, делить он еще не умеет. Но мы его обучаем.
Быть может, на меня так действует пронзительный голос герцога. Быть может, полная достоинства неподвижность создания, похожего на покрытого броней червя. На червя с человеческими ногами и руками.
Но я встаю на колени.
В этом создании
Что-то упрекающее.
Церковь учит нас видеть страдающего Христа в каждом создании. И не только Церковь. В унынии тюрьмы, за несколько месяцев до того, как быть убитой фрайкором, Роза Люксембург сделала выдающуюся запись о страдании пары запряженных в повозку быков.
Я осеняю себя крестным знамением.
Создание поворачивает голову в мою сторону. Голову без глаз и ушей. Безо рта.
Оно наклоняется.
— Что это за глупости? Встаньте! Не будьте смешным! — голос герцога пронзителен, груб. Я же, напротив, говорю уверенно и громко:
—
Какая-то рука с силой дергает меня. Она пытается поднять меня на ноги.
— Давай, священник! Ты слышал, что сказал герцог! Давай, поднимайся!
Рука Туччи поднимается. Связка ключей, которую он сжимает в левой руке, позвякивает. В другой у коннетабля дубинка. Он замахивается и обрушивает ее на мою голову.
В этот момент что-то черное и мощное мелькает между мной и Туччи. Что-то вроде руки. Но нет: это
Коннетабль пораженно смотрит на свою руку на полу, на рану на плече, из которой вырывается длинный и обильный поток крови. А потом со стоном падает.
Герцог в ужасе отскакивает от клетки, и все остальные тоже. Только я остаюсь у решетки.
Одной частью своего сознания — рациональной частью, той, что еще верит в возможность существования реального мира, — я смотрю на Адель, бросающуюся к телу на земле, всеми силами пытаясь остановить ужасное кровотечение. Но рука оторвана на уровне плеча, и ткань, которую Ломбар прижимает к ране, окрашивается сначала в розовый, а потом в красный.
Другой частью своего сознания, той, о существовании которой до недавнего времени я даже не подозревал, я слышу жалобный голос. Он похож на печальный шум расстроенного механизма, но постепенно я начинаю разбирать слова.
Если то, что я слышу, — именно
—
Медленно я поднимаю голову и смотрю в точку, откуда, видимо, исходит голос.
В самом дальнем углу клетки, свернувшийся так, как будто он хочет сделаться невидимым, монстр с человеческими конечностями, странное порождение кафкианского кошмара, повернул ко мне свою слепую голову, в то время как его мысли наполняют меня, как черная вода, льющаяся из кувшина:
—
Сознательно ли действует мое тело, когда я протягиваю руку к замку клетки?
Сознательно ли действуют мои глаза, когда осматривают происходящее и понимают, что все сосредоточены на теле Туччи?
Сознательно ли действует моя рука, поднимающая оброненную коннетаблем связку ключей?
—
Вставляю его в отверстие замка.
Удар кулаком в челюсть отбрасывает меня на решетку. А потом второй удар, посильнее, в живот. Я складываюсь пополам. Дюран тут же хватает меня за волосы, грубо приподнимая мой подбородок.
— Послушай меня внимательно, священник, — шипит он сквозь зубы. — Если ты еще раз подвергнешь нас такой опасности, я тебя убью. Более того, я убью тебя раньше. Как только пойму, что ты собираешься натворить что-нибудь.
Он оглядывается, чтобы убедиться, что никто не слышит его.
— Ты понимаешь, что мы окружены? Если мы сделаем хоть один неверный шаг, они нас прикончат. Кто, по-твоему, выведет нас из этой дыры? Твой Бог?
—
— Кто это сказал? — подскакивает Дюран, оглядываясь по сторонам. Потом он понимает.
