Когда мы проходим еще сотню метров, я понимаю, почему. На мост упал самолет. Упал и взорвался. Обломки его до сих пор видны среди камней. Ржавчина и соль за двадцать лет так и не успели окончательно разъесть цвета французского флага, который виднеется на том, что осталось от хвоста самолета.
— Если бы мы смогли взлететь, я бы показала тебе, где упали остальные самолеты. Их семь. Они оставили в песке глубокие кратеры. Аэропорт Венеции был вон там, внизу. Некоторые самолеты упали вследствие электромагнитного импульса, но большая часть кружила над лагуной до тех пор, пока не закончилось топливо. На взлетных полосах — десятки самолетов, которые приземлились и не смогли уехать с них. Их было так много, что это не позволило приземлиться другим.
Я отвожу взгляд от остова. Мне не хочется думать о людях, женщинах и детях, которые были на борту. Хотя, учитывая то, что произошло потом, может быть, они даже счастливцы. За несколько лет после Великой Скорби эпидемии и голод унесли гораздо больше жертв, чем бомбы.
Алессия снова надевает капюшон. Сзади она похожа в нем на какого-то персонажа из мифов или сказок, вроде принцессы эльфов.
Я следую за ней безо всякой усталости. Мне становится интересно, сколько ей лет. Она кажется такой юной, чуть больше двадцати, но в ее глазах — глубина древней мудрости.
Бог знает сколько времени я не видел такой красивой женщины.
Я знаю, что не должен об этом думать, но ничего не могу с собой поделать.
Алессия — это невероятное создание.
Мне хочется спросить ее, как она попадает в мои сны, но я уже знаю, что ответ меня не удовлетворит. Поэтому я ограничиваюсь тем, что иду сзади, потому что, сколько бы я ни ускорял шаг, догнать ее мне не удается. Город, тем временем, вырастает на горизонте, возвышаясь перед моими глазами по мере того, как мы приближаемся к нему.
Нам попадается все больше обломков. Деревянные и моторные лодки, даже одна гондола с позолоченным носом. Она похожа на мертвого дельфина.
Невероятная тишина.
Кажется немыслимым, что когда-то воздух повсюду был наполнен криками птиц и жужжанием насекомых. Этой полноты жизни больше не существует.
«Земля, — говорю я себе в очередной раз, — превратилась в огромное кладбище».
— Что случилось с теми тремя, что были со мной? — спрашиваю свою спутницу, стараясь перекричать шум усиливающегося ветра. Город сейчас скрыт от наших глаз как будто серой стеной. Скорость ветра, наверное, доходит до пятидесяти миль в час. И в то же время, хотя снег хлещет меня по лицу, я не чувствую ни холода, ни боли.
— А почему ты о них беспокоишься? — спрашивает она в ответ.
— Они сказали, что у них есть другая миссия. И у них было с собой что-то. Что-то, что, возможно, является ужасным оружием.
— Мы надеялись, что вы уже устали от ужасного оружия.
Смысл этой фразы мне непонятен.
— Ты не должен о них думать, — поспешно добавляет она, делая рукой странное движение. — Ты должен думать о
Я никогда не верил в волшебство. И даже истории о чудесах меня не слишком-то убеждали. Но я уверен, что именно этот жест Алессии, легкое движение запястья, оказался способен убедить меня в том, что действительно нечего бояться.
И что все будет хорошо.
С другой стороны, что я мог еще делать, если не следовать за ней? Вокруг нас все покрыто снегом, и ветер подгоняет нас по направлению к мертвому городу.
Мы идем вслепую. Я следую за Алессией, а она движется, повинуясь какому-то инстинкту или непонятному мне чувству. Иногда в порыве бури я смутно различаю темные очертания, которые движутся, заставляя меня вздрагивать, вспоминая о тех Мускулах, что бродили в окрестностях Рима.
Мы идем по чему-то, что кажется узким ущельем, заполненным запахом гнили. Эхо разносит звук наших шагов.
— У вас их тут нет? — шепчу я, проверяя ее снова. Потому что я произношу слова так тихо, что и сам не слышу их.
— Чего? — отвечает она. — А, я поняла. Нет, у нас их нет. Это ваша местная живность.
Больше сомнений нет.
— Если ты так легко можешь читать мои мысли, то ты знаешь, что есть и еще одна вещь, которая очень беспокоит меня.
— А, да.
— Еще долго не будет? — вторю я ей нараспев.
Когда она отвечает, ее голос кажется немного обиженным:
— Вы, древние, все время беспокоились о будущем. Боялись того, что солнце взорвется или что Вселенная погибнет, когда-нибудь, через миллионы лет. Столько страха. И чем вам это помогло? Вы почти все умерли.
— Как ты меня назвала?
— Я молода. Как еще я должна тебя называть?
—
— Я не имела в виду этого… О, ты сказал о’к… Это слово я никогда не слышала.
— Я американец. Вернее, я был им.
— Американец… Ты знаешь, что велик шанс того, что именно вы запустили катастрофу?
— Велик шанс?..
— Пятьдесят на пятьдесят, скажем так.
Я даже не знаю, что более невероятно — то ли идти по этой опустевшей земле, поддерживая светскую беседу, то ли тот факт, что я внезапно перестал бояться Дюрана и его таинственного ящичка, то ли…
— Есть и еще кое-что, что меня тревожит, — говорю я.
— Тебя тревожит слишком много вещей.
— Да, мы,
— «Самой Большой и Быстрой Церкви На Колесах», ты хочешь сказать? Ты говоришь о Дэвиде Готшальке, Человеке Боли…
— Да.
— Он больше не представляет собой опасности. Все будет хорошо, Джон. Все встанет на свои места.
— Какие места?
— Ты скоро поймешь. А теперь приготовься, потому что сейчас ты вновь увидишь кое-что невероятное.
Она останавливается. Как будто старается услышать какой-то голос, который я услышать не могу.
А потом, постепенно, сначала тихо, как шепот, и далее все усиливаясь, до меня доносится звук приближающейся толпы. Восклицания, музыка, детские голоса, веселый разговор на неизвестных мне языках. Если закрыть глаза, можно даже представить, будто я вернулся назад в прошлое и что я в римском парке или слоняюсь по главной улице какого-нибудь туристического города.
Ветер стихает. Снег тоже перестал падать, сменившись туманом.
В светло-серой дымке начинает вырисовываться нечто странное: огромная арка, практически прямо над нами. Она становится все заметнее, и на ее поверхности выступают более светлые пятна, которые кажутся глазами. Десятки глаз.
Затем внезапный порыв ветра разгоняет туман, и передо мной, высоко в небе, показывается каменный мост в один пролет.
