Я произношу про себя заупокойную молитву.
Алессия поворачивается ко мне, улыбаясь.
— Послушай, они и так покоятся в мире. Им не нужны молитвы.
Она приближается к мумии одного ребенка, перебинтованной тканью, которая когда-то была красной.
— Вот это моя сестра.
С ужасом я понимаю, что не удивился бы сейчас, если бы мертвая девочка поклонилась, чтобы представиться.
— Она умерла уже давно. Ей было одиннадцать лет, видишь?
— Зачем вы держите здесь своих мертвецов? — спрашиваю я с дрожью в голосе.
— Зачем? А вы что делаете с ними?
Ее вопрос застает меня врасплох.
— Ну, мы погребаем их.
Ее лицо становится серьезным.
— Как это?
— Когда кто-нибудь умирает, государственный отряд погребения приходит за ним и уносит наружу.
— А потом?
— Они хоронят его.
Алессия качает головой:
— Земля промерзшая и твердая, как камень.
Я понимаю, к чему она клонит. Я тоже не раз спрашивал себя об этом. Никто не знает, хоронят ли на самом деле мертвых отряды погребения или избавляются от них каким-то другим способом. Это, как и многое другое в нашей жизни, — всего лишь вопрос веры.
У Алессии грустный вид.
— И живете вы в катакомбах. Древние христиане выкопали их для того, чтобы хоронить покойников рядом с могилами святых. А вы ваших мертвецов выносите наружу, как мусор.
Она поворачивается ко мне спиной. Ее руки вытянуты вдоль туловища, как будто чтобы сдержать раздражение. Я ее такой никогда не видел.
Она гладит по спине мертвую девочку, делая это с трогательной нежностью.
— А вот мы не избавляемся от наших мертвецов. Они всегда с нами.
— Вы их всех храните здесь?
На лице Алессии горькая, почти саркастическая улыбка.
— Всех мертвецов Венеции? Нет, это было бы невозможно. Опыт научил нас находить наиболее подходящие места. Такие, где состояние воздуха и почвы допускают процесс консервации. Для нас важно сохранять контакт с мертвыми.
Она еще раз ласкает мертвую сестру, а потом поворачивается ко мне спиной и уходит по направлению к выходу.
Там еще один коридор, короче, чем первый.
Лестница, вырытая в скале, приводит нас на первый этаж дворца.
Я столько времени жил в полумраке подземелья, что почти забыл, что это за чудо — свет. Какая это драгоценность, даже больше, чем воздух и вода.
Смотреть на предметы, которые светятся, на густые тени, которые они отбрасывают, — это целый спектакль. Как будто я много лет был слепым и мог познавать предметы только на ощупь, а теперь мир открылся мне в первый раз.
— Тебе нравится? — спрашивает она меня; ее глаза смеются.
Ее настроение меняется с невероятной скоростью. Это девушка — как день в грозу.
— Это прекрасно, — отвечаю я ей.
— Но ты же еще ничего не видел.
— Кому принадлежит это здание?
— Это мой дом.
— Этот дворец? Твой дом?
— Да. Пойдем, я покажу тебе кое-что.
Мы поднимаемся по парадной лестнице, темной и мрачной, но даже и она сверкает в лучах солнца.
Я смотрю, раскрыв рот, на потолки, украшенные лепниной, на огромные подсвечники, картины, с которых смотрят строгие лица прелатов, военных в форме и париках семнадцатого века, судей и великосветских дам, — они все провожают меня презрительным и надменным взором.
Поднявшись по лестнице на два пролета, Алессия ведет меня в большой зал с разукрашенным потолком. Вдоль стен же в нем — два огромных буфета с невероятным содержимым.
— Когда-то Венеция славилась своими изделиями из стекла. Здесь был целый остров, Мурано, который производил все это.
На полках — целая коллекция чудес: вазы и бокалы невероятных цветов, украшенные так замысловато, что перехватывает дыхание.
Алессия ведет меня к самой маленькой полке, на которой стоит единственный предмет. Это ампула из полупрозрачного стекла, высотой всего в несколько сантиметров. Она кажется такой легкой, будто сможет взлететь, если подкинуть ее вверх.
— Это очень древняя вещь, — шепчет мне Алессия, как будто не хочет отвлекать меня. — Ее нашли на одном римском корабле. Когда вода отошла от берега, мы нашли много сокровищ. Этому стеклу более тысячи восьмисот лет. Красиво, правда?
Я киваю. Невероятно, что настолько хрупкая вещь может пережить тысячелетия и не потерять свою красоту.
Кажется, будто Алессия снова проникла в мои мысли.
— Мир умер, миллиарды людей — тоже… Целые города превратились в пыль, вся планета — это радиоактивные руины…
Она открывает дверцу шкафа. Это почти сюрреалистический жест, потому что стекло в самой дверце отсутствует и на самом деле ее можно было бы и не открывать. Но она все равно открывает.
Осторожным движением Алессия берет вещицу и протягивает ее мне.
— Хочешь сломать ее? Можешь это сделать.
Мои пальцы тянутся к ампуле. На секунду и вправду я ощущаю желание раздавить это совершенство, расплющить ее так, чтобы ничто, даже чудо Господне, не могло бы ее спасти.
Отдергиваю руку обратно.
— Нет, — говорю я, — это будет неправильно.
Алессия кажется разочарованной.
— Я знаю, что вы убивали людей, чтобы добраться сюда. Я знаю, что ты тоже убивал.
Я хотел бы что-нибудь возразить. Но, конечно, возразить мне нечего. Я лишь качаю головой:
— Я делал то, что должен был делать, чтобы доехать сюда. Моя миссия…
— О да.
— Все, что потребуется, — отвечаю я ей с горечью в сердце.
— Ты мог бы даже убить меня ради своей миссии? — спрашивает она, возвращая древнюю драгоценность на место и снова закрывая дверцу шкафа.
— Нет, — отвечаю я ей, — тебя бы я никогда не смог убить.
— Почему же?
Что я должен ей ответить на это? Что я
Изо рта у меня вылетают слова, которых я и сам от себя не ожидал:
— Потому что это место прекрасно. И ты принадлежишь к этому месту. Я никогда не смог бы причинить вам зла.
