Опять же выказать лишний раз свое великодушие немало стоит, особенно когда оно самому тебе ничего не стоит. Такой вот каламбур.
Теперь этот каламбур на глазах превращался в своеобразную индульгенцию, в том числе и за то, что оставшиеся верными Годуновым стрелецкие полки отбросили войско Дмитрия, когда оно пыталось переправиться через Оку в районе Серпухова, да и за все прочее.
Разумеется, вгонял я все это в текст лишь на самый крайний случай, будучи уверен, что случай этот навряд ли наступит, зато теперь оставалось только радоваться собственной предусмотрительности.
– «…И назову тебя братом своим, наследником престола, оставив за тобой титлу царевича…»
Проблемы были и с этим титулом.
– Не высоко ли ты своего ученичка ставишь? – возмущенно осведомился Дмитрий и… наотрез отказался.
Весь вечер я ломал голову, а на следующий день пояснил Дмитрию, что раз он именует себя императором, следовательно, прочие цари и царевичи – титул на ранг ниже, то есть тем самым он возвышает… себя, а не Федора.
Его же как раз наоборот – принижает.
Разумеется, пришлось привести массу примеров той же Европы. Хорошо, что после участия в выборе женихов в моей памяти осталось кое-что, и я сумел указать на австрийских императоров, в чьем ведении находится куча королевств.
Исходя из этого я сделал непреложный вывод, что пускай не куча, но хоть кто-то из царей должен находиться в подчинении и у Дмитрия, иначе какой из него император.
Только тогда он согласился.
– «…И покамест у меня не народятся сыновья и не достигнут мужеских лет, быти тебе моим престолоблюстителем, и дарую тебе…»
Толпа гудела, как гигантский потревоженный улей, но это был хороший гул, одобрительный. Пчелы принесли богатый взяток, а потому, умиротворенные, радовались жизни, которая так удачно складывается, и жалить пока никого не собирались.
Все правильно.
Слова грамоты не расходились со сказкой о милостивом и добром царе-освободителе, избавителе, поборнике справедливости и прочая, прочая, прочая…
Эвон каков Дмитрий Иванович, решил забыть все старые обиды, хотя и немало пострадал, но зла помнить не желает.
– «…Тако же повелеваем тебе беречи Москву – град мой возлюбленный, покамест я в нее не въеду, подданных моих судити и рядити невозбранно, но по совести и чести…»
«А вон и Барух», – отметил я.
Так бы я его не приметил, но уж очень сильно выделялась его одежда по покрою от соседей – тоже купцов, но явно иной веры.
А кто это там подкрадывается к нему сзади? Не иначе как представитель «сурьезного народца». Ага, умен торговый гость. Там ворам не пролезть – стена из телохранителей – молодых крепких ребят, знающих свое дело. Погоди-погоди…
Я прищурился, старательно всматриваясь в фигуры, показавшиеся знакомыми.
Ну точно – Оскорд. Этого бугая даже издали ни с кем не спутаешь. Второго не признал – далековато, но скорее всего и он тоже из охраны казино «Золотое колесо», поскольку оживленно общается с приземистым человеком, стоящим между ними, который не кто иной, как крупье Емеля.
Совсем прекрасно.
На миг остро захотелось подать Емеле какой-нибудь знак – мол, вижу тебя. Эдакое детское желание – сидя на карусельной лошадке, помахать рукой стоящим за ограждением родителям, мимо которых проезжаешь. Но я тут же одернул себя, а чуть погодя вообще пришел к выводу, что встречаться с парнем прилюдно не стоит.
Ни к чему, чтоб какой-нибудь ушлый польский купец или, того хуже, секретный лазутчик заметил загадочное общение князя Мак-Альпина с неким крупье из игорного дома в Кракове.
Пусть все по-прежнему хранится в тайне – понадобится мне еще и это заведение, и связи, которые они наработали, и… польские злотые, которыми любят швыряться чванливые ясновельможные паны.
– «…Встречати же тебе меня близ Кремля хлебом и солью, яко и надлежит названому брату моему. С тобою же быти всему знатному люду…» – грохотал, разливаясь по замершему Пожару, голос глашатая.
Хорошо, что мне удалось исключить упоминания конкретных имен и фамилий встречающих. А ведь хотел Дмитрий влепить туда патриарха и некоторых бояр из числа самых именитых, очень хотел, но я отговорил, убедив, что жизнь непредсказуема и упомянутый человек может в одночасье скоропостижно скончаться.
– Тот же Мстиславский, к примеру. Ты его впишешь, а он, может статься, уже умер от полученных ран. Получится двусмысленно – государь призывает на встречу мертвецов.
– Неужто люди не поймут? – возразил он.
– Поймут, – согласился я. – На Руси люди вообще понятливые. Но неприятный осадок все равно останется. Да и зачем, если без того все понятно, а лишние подробности, поверь, только утомляют.
– Тогда давай уберем и перечень того, что я жалую царевичу, – сразу предложил он.
– Э нет. Перечень изложен для вящего соблазна, а в соблазне лишнего никогда не бывает, – пояснил я. – К тому же благодаря ему ты сможешь всем показать широту своей души и истинно царскую щедрость.
…Бирюч закончил как-то неожиданно и резко, словно осекся или поперхнулся словом. Ну да, думал зачитать на обороте дату и место написания, чем обычно заканчивается любой указ, но их не было.
И вновь моя работа. Убедил я Дмитрия, что она ни к чему, а то мало ли. Вдруг я проскитаюсь целых две, а то и три недели. Получится, что она несколько устарела.
Сегодня поначалу я хотел было попробовать вставить несколько строк, но потом отказался от этой мысли – рискованно. И чернила могут не совпасть по цвету, и подделку почерка вычислить раз плюнуть – пусть будет как будет.
Но долго длиться паузе я не позволил, дабы никто не успел заподозрить неладное. Сразу сделал шаг вперед и рявкнул что есть мочи, провозглашая славу великому государю Дмитрию Иоанновичу.
Спецназовцы не подвели, дружно подхватив мой крик и принявшись кидать в воздух шапки. Их заразительному примеру тут же последовали стоящие рядом с ними, и пошло-поехало.
Я немного выждал, подмечая момент, когда люди начнут утихать, и повернулся к царевичу, молчаливо призывая его приступить к тяжкому, но, увы, необходимому.
Федор хмуро посмотрел на меня, но перечить было не время, и он, кусая губы, повернулся к трем стоящим за нами ратникам в нарядной одежде царских рынд, каждый из которых держал на небольшой бархатной подушечке одну из царских регалий.
– Ныне передаю знаки государя на хранение в Казенную палату и пред всем людом московским клянусь во избежание кровопролития смиренно приять их в длани свои токмо для того, чтоб вручить Дмитрию Иоанновичу, – произнес он слегка подрагивающим от волнения голосом.
Понимаю.
Отрекаться от царской короны, как бы она там ни называлась, тяжко.
Я перевел дыхание, набрал в грудь побольше воздуха и рявкнул второй раз. Теперь мною была провозглашена слава разуму и доброте Федора Борисовича, который, радея о своих подданных, не возжелал ненужного кровопролития и потому ныне вместе со всем московским людом…
Если бы не мои ратники, вторичная «Слава!» прозвучала бы куда слабее, но ребята старались от души, так что хоть получилось и тише, однако само по себе достаточно внушительно.
Теперь пауза была куда короче – хлипкий энтузиазм грозил стремительно сойти на нет, – и я сразу завел речь о злокозненных и жестокосердных боярах.
Дескать, милости государя и желание покончить дело миром пришлись им столь не по нраву, что они решили убить царевича, и не только его одного. Ныне утром они явились с царской грамоткой на подворье Годуновых, умышляя тайно умертвить Федора Борисовича, его мать Марию Григорьевну и его сестру – лебедь белую, отроковицу, коя ликом подобна ангелу небесному, Ксению Борисовну.
