Правдивый ложью

Никодим, отслеженный моими людьми до самого его нового пристанища, будет еще одной козырной картой в моих руках. Чтобы его заполучить, будущий император на многое может согласиться.

На очень многое.

Едва я отпустил Догада, как подоспел Зомме. Ему я поручил прикинуть предстоящее размещение ратников, чтоб было все компактно, то есть не меньше сотни на подворье. Пока, но только на время, можно использовать пустующие боярские – вон их сколько, а дальше надо думать.

Так, что у нас далее в программе? Ах да, Архангельский собор…

– Напрасно ты сказал мне там тебя дожидаться, – мрачно заметил Федор уже на пути к Грановитой палате. – Да и я тоже хорош – не подумал. Мыслилось перед батюшкиной домовиной колени преклонить, а как глянул…

Голос у него прервался, но на сей раз он сумел сдержать слезы.

– Так ты что, не знал?! – изумился я.

– Да за всем этим выскочило из головы, – глухо откликнулся он и яростно выкрикнул: – И опосля сего непотребства мне длань для поцелуя протягивать тем, кто даже мертвого в покое не оставил?!

– За это мы с тобой уже отомстили, – твердо произнес я. – Вспомни, там на Пожаре среди четверых был Бельский. Перенос тела в Варсонофьевский монастырь – его рук дело. Он взбаламутил всех бояр, за это сегодня и расплачивался. Завтра слишком много дел – не до того, а вот послезавтра мы заново перенесем твоего батюшку в собор.

– А Бельского на его место, в Варсонофьевский! – со злостью добавил царевич.

– И мне так же думалось, – согласился я. – Только не кричи громко. Их всех там захоронят – и Мосальского, и дьяка Сутупова, и тех стрельцов, которых мы с тобой положили, но сейчас тебе надо успокоиться – люди смотрят, да и пришли мы почти.

Жалел же Федор о своем посещении Архангельского собора напрасно. Как ни удивительно, но лицезрение бывшего последнего пристанища отца, которое оказалось поруганным, повлияло на него самым благотворным образом.

Придя в ярость, но выпустив часть «лишнего пара» по дороге в Грановитую палату, Годунов сидел перед восемнадцатью стрелецкими командирами полков и двумя полутысячниками, которые прибыли вместо своих отсутствующих начальников, в точности как и подобает настоящему государю.

Во всяком случае, в моем понимании царского поведения, то есть смотрел сурово, говорил властно, а повеления не отдавал – чеканил каждое слово, да так, что искры летели.

Словом, залюбуешься.

Не знаю, любовался ли им Басманов, сидящий впереди меня, самым первым и самым ближним к Годунову, но глаза он, во всяком случае, таращил.

Вообще-то удивляться ему пришлось с самого начала.

Во-первых, место приема. Грановитая палата – это для стрельцов, пусть и командиров полков, хоть и почет, но слегка и перебор.

Во-вторых, загадочное поведение царевича. Едва Федор пришел, как сразу, не входя в палату, послал за боярином, который, настороженно озираясь по сторонам – странный состав Думы, – поднялся и послушно проследовал к Годунову, хотя видно было – ожидал чего угодно.

Тот же, вежливо ответив на учтивый поклон, спокойно осведомился, отписал ли Петр Федорович государю Дмитрию Иоанновичу о событиях сегодняшнего дня и успел ли отправить гонца.

Узнав, что казаки уже убыли, попенял, что боярин несколько поторопился, и порекомендовал после совещания… отправить еще одного, с сообщением о том, с каким усердием облеченный его высоким доверием Годунов держит порядок в столице и какие меры принял для этого.

И все.

А в-третьих, пока он общался с Федором, самое ближнее к трону место было занято мною, но когда боярин, окончив разговор, приблизился ко мне, я радушно улыбнулся и, пододвинувшись в сторону Зомме, приглашающе хлопнул рукой по лавке. Тут тоже удивление было изрядное. Не привык Басманов, чтобы сидящий на почетном месте вежливо вставал и уступал его, занимая другое, пусть рядом, по соседству, но ведь хуже, ибо дальше от трона. Не таковы порядки в боярской Думе, где за каждый аршин близости чуть ли не кидались в драку.

Или даже нет, без всякого «чуть», если припомнить усмешливые рассказы Бориса Федоровича. Хорошо, что посохи тупые, а сабли с собой брать не положено, иначе только синяками дело бы не обходилось.

Если же учесть то, что вежливый человек был хоть и не боярином, но зато, в отличие от Басманова, природным князем, потомком шкоцких королей и явным любимцем царевича, то тут оставалось не просто удивляться, а очень сильно.

Ну и в-четвертых – поведение вошедшего в палату Федора, причем с самого начала. Мне, как сидящему рядом, было хорошо заметно волнение Петра Федоровича, ожидавшего чего угодно, вплоть до публичного унижения, которое для таких, как он, горше смерти.

Он даже настороженно покосился в мою сторону, очевидно решив, что как раз в этом и скрыт тайный подвох моей уступчивости. Почему бы Годунову не согнать теперь Басманова с места, указав ему какое- нибудь другое, вдали, хоть так расплатившись за предательство.

Однако Федор ни жестом, ни словом не выразил своего неудовольствия.

Теперь же ко всем этим непоняткам добавилось в-пятых – выступление престолоблюстителя. Ему помнился иной царевич.

– А вот интересно, Петр Федорович, такому государю ты бы решился изменить? – не удержался я от того, чтоб не подковырнуть боярина.

– А при таком и князя Телятевского никто бы не посмел на две главы выше моей в разряде указывать, – с легким оттенком сожаления ответил он. – Токмо поздно Федор Борисович спохватился. Ему б поранее – куда лучше было бы… – И после паузы многозначительно добавил: – Для всех.

– Ну почему ж поздно, – заметил я, но, уловив цепкий испытующий взгляд боярина, сразу пояснил, чтоб он не подумал, будто ему снова намекают на повторный переход в другой лагерь: – Ему ж, если ты помнишь, наместником быть, а град Кострома далече, и государева совета не спросишь – уж больно долго дожидаться ответа. – И приложил палец к губам, многозначительно кивая в сторону Федора.

Боярин недоуменно воззрился на меня, затем с озадаченным видом на моего ученика, открыл было рот, но так ничего и не спросил, продолжая хмурить брови и гадая, что бы значил этот кивок. То ли я призываю его к молчанию, то ли вновь намекаю на что-то.

Вот и пускай думает – оно всегда полезно.

– …А начальными людьми надо всеми вами ставлю я ныне думного боярина Петра Федоровича Басманова, – холодно произнес царевич. – Но, ведая, что град стольный велик и дабы избавить верного… слугу… государя… Дмитрия Иоанновича…

Класс! Мне оставалось только восхищаться юным престолоблюстителем. И тут, по всей видимости, сказалось лицезрение бывшего места упокоения Бориса Федоровича.

Царевич не просто скрыл злость и ярость по поводу осквернения отцовского праха, но и сумел переплавить их в ядовитый и весьма прозрачный намек.

Мой недавний урок даром не прошел – парень мастерски его скопировал, влепив со всего маху хлесткую словесную пощечину – вон как побелело лицо Басманова.

Еще бы, мужик не дурак и прекрасно понял про верного слугу.

– …И даем ему в помощники первого воеводу и старшего полковника полка Стражи Верных. Быть под началом у думного боярина князю и стольнику Федору Константиновичу Мак-Альпину…

Недовольный гул, удивленные взгляды…

Впрочем, удивляться не приходится – не любит русский народ быть в подчинении у иноземцев. Такой вот у нас менталитет. Даже если они хорошие – он их просто терпит до поры до времени, но не больше.

Но тут должна сработать моя задумка, точнее, сразу две. И я встал с места, осуществляя первую.

– Благодарствую за честь превеликую. Милость государя нашего Дмитрия Иоанновича, кой самолично крестил меня в православную веру, и твое доверие мне, Федор Борисович, отслужу верой и правдой. – И медленно перекрестился, низко склонившись перед царевичем.