Но не им, а тем, кто на самом деле выполнял их обязанности и сумел сохранить жизнь семье Годуновых, то есть полку Стражи Верных.
– С превеликим удовольствием, – почти с радостью заверил он и ушел.
Теперь предстояло заняться отцом Никодимом, которого к тому времени давно доставили, проведя в молельную комнату рядом с опочивальней царевича.
Когда я вошел туда, монах стоял на коленях перед обширным, занимающим весь угол и раскинувшимся на две половины прилегающих к нему стен иконостасом, что-то негромко бубня себе под нос.
На меня он даже не оглянулся, продолжая сосредоточенно отбивать поклоны, и трудился не на шутку – во время каждого был отчетливо слышен глухой стук, с которым его лоб соприкасался с деревянными половицами.
Ратники скучающе стояли у двери. Я кивнул им, указав на выход, а сам решил не отвлекать Никодима, дождавшись, пока он закончит молиться. Пусть надсаживается, пока я соберусь с мыслями – с чего начинать, чем продолжить, как надежнее припугнуть.
Созрело довольно-таки быстро, так что спустя десять минут я прервал его общение с богом – кончилось терпение.
– Притомился, поди, отец Никодим? – вкрадчиво осведомился я. – Присядь пока, разговор есть, а уж потом, коли будет желание, продолжишь.
Тот молча встал, перекрестившись напоследок, после чего прошел к столу и низко склонился передо мной:
– Благодать тебе, мил-человече, что сподобил меня, недостойного, лицезреть сии святые иконы, овеянные древностью и осиянные…
Я слушал молча, не перебивая. Пусть себе говорит что хочет. Однако когда невидимая секундная стрелка пошла на третий круг, а может, и на пятый, я пришел к выводу, что хватит, и поинтересовался как бы между прочим:
– А лицезрение этих святынь помогает тебе избавиться от содомского греха?
Никодим вздрогнул и осекся. Пауза, впрочем, длилась недолго.
– Только правду мне, святой отец, – жестко добавил я. – Иначе…
– Опосля последнего отпущения грехов сей гнусности более не предавался, поелику…
– А когда их тебе отпустили? – осведомился я. – Если вчера – поверю, что «не предавался», но у нас в общем-то разговор о делах давних, даже не этого года.
Вначале он не понял.
Потом понял, но неправильно, принявшись горячо уверять, что уж в чем в чем, а в этом неповинен, ибо все было несколько иначе, и после того у него самого долго болели ребра, а вдобавок он еще лишился пары зубов.
– Ражий детинушка наш государь, потому сокрушил меня и поверг, и опосля я к нему ни-ни, – завершил он свою пламенную речугу.
Пришлось пояснить, что ражим детинушкой был не государь, а истинный Отрепьев. Что же касается Дмитрия, то он выглядит совсем иначе.
После того как я описал его достаточно примечательную внешность – одна бородавка у глаза чего стоит, и монах наконец-то припомнил, он не просто раскис или поплыл – хлопнулся в обморок.
В чувство я его привел довольно-таки быстро. Способов достаточно, и если с человеком не церемониться, а применить самые энергичные… Словом, хватило минуты. А вот поднимать Никодима с пола я не стал, продолжив описание грядущего, величественно возвышаясь над его бородатой рожей – так страшнее.
Думаю, он и без того сразу уразумел, что в этом самом будущем ничего хорошего ему не светит, но я счел необходимым добавить ряд подробностей, согласно которым выходило, что дыба окажется невинным цветочком и станет лишь началом его длительных тяжких мук.
Так, пустячок, не более.
В дальнейшем же его ожидают столь красочные, увлекательные перспективы, глядя на которые черти в аду сдохнут от зависти и срочно заявятся в полном составе на курсы переподготовки и повышения своей дремучей допотопной квалификации.
Ах да, совсем забыл упомянуть, что после окончания стажировки они непременно захотят попрактиковаться, так что обратно в ад вернутся не одни, а с неким грешником, каковой хоть и является монахом, но от этого его грехи становятся только тяжелее, и потому мучить они его станут с превеликим удовольствием.
Подняться с пола он даже не пытался, продолжая лежать и проникновенно стонать. Периодически из него вырывалось нечто нечленораздельное, а иной раз, хотя редко, и осмысленная фраза:
– Да ежели бы я токмо знал!.. Да неужто бы я себе дозволил!.. Да яко же теперь быти мне, окаянному?!
Вот на последней я и остановился. Сразу, как только он ее произнес, я медленно повторил:
– Яко тебе быти теперь, спрашиваешь? – И умолк, задумчиво разглядывая монаха.
Тот затаил дыхание, по всей видимости почуяв, что еще можно что-то как-то изменить, искупить или по крайней мере смягчить.
– Ну, сказывай в подробностях, как оно было, – произнес я нехотя.
– Дак было, – оживился он. – Уж больно сладок показался мне сей отрок, вот и не утерпел, оскоромился…
Слушал я его недолго. Терпение кончилось буквально через пару минут, уж очень откровенно живописал отец Никодим эти самые подробности. Когда стало окончательно невмоготу, я прервал его на полуслове:
– Лучше сделаем иначе. Все, что ты говоришь, напиши. – И посоветовал: – Только начни с покаянного слова. Мол, прости меня, государь Дмитрий Иоаннович, что я по своей глупости и недомыслию, не ведая, что ты есть сын царя-батюшки Иоанна Васильевича, польстился на тебя… ну а потом излагай все как есть и ничего не таи. Дескать, не сам ты это надумал, а бес тебя попутал, внушив тебе греховные мысли и принявшись тебя соблазнять юной плотью. Потом в подробностях, опять же ничего не тая, опиши, чем именно в этой плоти государя соблазнял тебя враг рода человеческого и прочее.
Монах поспешно затряс головой:
– Все, как велишь, исполню. Сказывают, добрый он, можа, и впрямь простит. – И уставился на меня в немом ожидании подтверждения.
– Можа, простит, – неопределенно кивнул я и предупредил: – Писать будешь прямо тут, в молельной, перед святыми иконами. Ратники за дверями, так что бежать и не думай.
– А далее со мной что?
– Как напишешь, – пожал плечами я. – Если почую, что искренно, то, глядишь, и отпущу… пока. Побудешь в Чудовом монастыре до приезда Дмитрия Иоанновича, а уж он пусть решает, что с тобой учинить.
– Токмо, – замялся он, остановив меня возле самых дверей, – перышком я худо володею. Боюсь, не по ндраву Димитрию Иоанновичу придется.
– А ты вначале начерно, – наставительно заметил я, – а уж потом перебели. Тут главное не почерк, а чтоб от души. – И иронично хмыкнул: – Нашел о чем заботиться – почерк…
И вновь на коня…
Глава 9
Начало нового расследования
Маршрут у меня был прежний – царские палаты.
Время обеденное, но трапезничать не время – уж больно горячие деньки. Так я и сказал царевичу, усаживаясь за его стол, который он мне охотно уступил, и принимаясь за изучение написанной им грамотки.
Тот стоически вздохнул, отчаянно махнул рукой и заявил, что коль так, то он тоже останется.
Я покосился на него. В глазах геройское желание пожертвовать собой, но во рту, поди, уже голодная слюна – помню я его любовь к чревоугодию. Да и нечего ему тут делать, только мешать станет – одному думается куда лучше.
