– Ну пока ступай себе, – неуверенно кивнул я палачу, всем видом выказывая сомнение, что боярин сумеет меня «удоволить», и, проводив взглядом вышедшего за дверь Молчуна, насмешливо поинтересовался: – Что, Семен Никитич, невмочь тебе полетать, как мне тогда? – И осекся.
Боярин, стоя на цыпочках, молча плакал.
Тяжелые стариковские слезы одна за другой медленно катились по морщинистым щекам, и мне от этого жалкого зрелища стало не по себе. Сразу пропало и дальнейшее желание продолжить «концерт», так что от кое-каких задумок я решил отказаться, сразу перейдя к остальному.
Напомнив, что в тот раз мы с ним уже заключили сделку, условия которой каждый из нас добросовестно выполнил, я предложил еще одну.
Суть ее состояла в том, что он сдает мне всю свою сеть тайных агентов, включая слухачей, видоков и прочих стукачей и осведомителей, а я не просто обязуюсь не пытать его, но и со временем, когда мы окажемся в Костроме, предоставлю ему свободу.
Разумеется, в будущем стольном граде престолоблюстителя делать ему нечего, но деревенькой его мой ученик наделит, так что заботиться о пропитании Семену Никитичу не придется и от голода он не помрет.
При упоминании о последнем боярин нервно вздрогнул, но ответа сразу не дал, щуря свои глазки и пытливо вглядываясь в меня – не обманываю ли. Пришлось напомнить кое-какие подробности предыдущих свиданий, подтверждающие, что свое княжеское слово я всегда держу.
До конца он мне все равно не поверил, робко заметив, что хотелось бы услышать подтверждение моих обязательств от Федора Борисовича.
– Ишь ты, поручителей ему подавай! – возмутился я. – В тот раз, помнится, без царевича обошлось. А если ты надеешься, что, глядя на тебя, он смилостивится и вновь захочет тебя приблизить, то напрасно. Ныне престолоблюститель за одного князя Телятевского, которого ты поставил на два места выше Басманова, так на тебя зол, что, чего доброго, решит вновь позвать Молчуна, и поверь мне – он его останавливать не станет.
Семен Никитич вздохнул и… согласился на все.
Перо и чернила с бумагой лежали передо мной, и Молчуна я не звал – сам разрезал веревки, благо что старикан был совсем легкий, не больше шестидесяти килограммов, и даже помог добраться боярину до лавки.
Говорил он долго – я еле успевал строчить, решив никому не доверять его сведения.
Спустя пару часов, когда он наконец умолк и принялся жадно пить квас, я облегченно вздохнул, но оказалось, что это всего лишь начало, поскольку были перечислены только те, кто имел дело непосредственно с ближними людьми самого Семена Никитича.
Но у каждого из перечисленных есть еще и своя агентурная сеть, которую боярин почти не знает.
– Ладно, – согласился я. – Мелочь и меня не интересует, хотя… Да ты рассказывай, не стесняйся, а я что надо помечу. И вот еще что…
В течение последующих двух часов я старательно выяснял, кто и кого именно продал – почему-то показалось, что далеко не каждый добровольно согласится взяться за старое. А вот если пригрозить человеку разоблачением, то тогда деваться ему будет и впрямь некуда.
Про себя же отметил, что в этой сети есть весьма существенное упущение – баб Семен Никитич не жаловал, так что среди осведомителей представительниц слабого пола вообще не имелось.
Ладно, исправим.
– Теперь-то со мной как? – глухо спросил боярин.
– До утра пробудешь здесь, – пояснил я, – а завтра поедешь в Кострому. Только ты уж не обессудь – покатишь туда в дубовых колодках и тяжеленных цепях, каждая из которых будет прикреплена к здоровенному чугунному ядру, чтоб все видели, как я над тобой суров.
– Обещался иное, – упрекнул Семен Никитич.
– И слово сдержу, – кивнул я. – А что до цепи, то мы, помнится, и в первый раз ее с тобой не оговаривали, однако ж ты на нее меня приковал, и я тогда с тобой не спорил.
Боярин смутился и умолк, лишь уточнив, как там его семья и дозволено ли будет ему увидеться с младшенькой.
Я замялся с ответом, однако решил ответить честно.
Дело в том, что младшенькой, которую он прочил за отпрыска князя Василия Васильевича Голицына, досталось куда больше, чем ее батюшке. Более того, изнасилованная по дороге в Переславль-Залесский, она вообще исчезла, и пока что моим ратникам так и не удалось найти ее следов.
Разумеется, про изнасилование я промолчал, а вот всего остального скрывать не стал, пообещав, что розыска не оставлю и как только найду, то непременно отправлю ее к отцу.
– А ведь то твоя вина. И за Степаниду мою, и что ныне Федору Борисовичу приходится ехать в Кострому, – с упреком заметил Семен Никитич, пояснив: – Ежели бы не сказка твоя о видении, я б не захворал и уж Москву бы непременно отстоял.
Ну и наглец!
Но спорить, обсуждая, если бы да кабы, я с ним не стал. Ни к чему доказывать что-либо, и проку из этого ни на грош, а я и так с ним потерял целых полдня.
Что же касается агентуры, то мои опасения оказались не напрасны. Шантажировать разоблачением их прошлых «заслуг» пришлось чуть ли не через одного, иначе ни за что не соглашались продолжать свою осведомительскую деятельность.
Жаль, конечно. Хотелось бы, чтоб по доброй воле, так сказать, из идейных побуждений – оно куда надежнее, но коли так получается – ничего не попишешь. Пусть будет добровольно-принудительно.
Кстати, последнего из стукачей я навестил аккурат перед получением грамоты от Дмитрия, в которой он извещал о своем скором прибытии.
Не исключаю, что главную роль в этом сыграла стремительно растущая популярность царевича среди московского люда, вот он и заторопился с приездом.
Глава 20
Пиар бывает разный
Не скажу, чтобы будущий царь за две недели, прошедшие со времени моего возвращения из Серпухова, вообще не напоминал о себе. Это было бы неправдой. Скорее уж наоборот – делал это чересчур часто.
Редко когда проходило два-три дня подряд, чтобы нас не навестил очередной гонец с новой грамоткой от «пресветлого государя», он же «красное солнышко», он же… Ладно, бог с ними, с прозвищами.
Чуть ли не в каждой он изъявлял народу свои новые милости, вольности и свободы. Сыпались они из него просто как из рога изобилия. Мне на язык под конец приходило и еще одно сравнение, но оно слишком грубое, потому умолчу – государь все-таки.
Скорее всего, ему была не по душе растущая популярность Федора Борисовича, вот он и стремился ее перебить. А как это сделать, действуя на расстоянии? Самый простой способ – это дать поблажки или освобождение от налогов.
Если говорить современным языком, то Дмитрий попросту пиарил себя. Продолжая аналогию, отмечу, что в его распоряжении имелась пресса, то есть указы, зато на нашей стороне было телевидение, то есть возможность личного общения.
Опасался он не зря.
Авторитет юного Годунова действительно рос не по дням, а по часам, ибо я все время изыскивал такое, от чего толпы народа, густо заполнявшие в судебные дни – понедельник, четверг и субботу – площадь перед царскими палатами, всякий раз восторженно ревели.
Тишина же, когда Федор Борисович оглашал свой очередной судебный приговор, стояла мертвая. Без преувеличения, муха пролетит – слышно.
А потом очередной взрыв ликования.
Вот так они и чередовались – тишина и восторженный рев с шапками вверх и криками «Славься!».
После третьего по счету моноспектакля дошло до того, что зеваки стали приходить на площадь не просто задолго до судебного разбирательства, но аж перед заутреней, терпеливо дожидаясь на занятых местах поближе к крыльцу начала очередного концерта.
