– Да нет, хватит и твоего, княжеского, – несколько разочарованно ответил Дмитрий.
Кажется, парень понял, что кина не будет. Вот и славно. К тому же теперь у меня появляется возможность поправиться, пусть и не взяв назад опрометчивое обещание, но кое-что в нем… подработав.
Я посмотрел на удовлетворенно склонившего голову Дмитрия и торжественно произнес:
– Даю тебе крепкое слово, государь, что царевна Ксения Борисовна Годунова обвенчается в церкви только с тем, кому ты сам разрешишь на ней жениться. В том клянусь тебе ныне. – И, повернувшись к закоптелой иконе, сиротливо висящей в углу, медленно перекрестился три раза, степенно добавив: – Пусть господь будет свидетелем моей нерушимой клятвы.
Вот так-то куда лучше. Теперь и волки сыты – вон как довольно улыбается, и овцы будут творить чего хотят, потому что теперь мне никто не помешает посвататься, обручиться и так далее.
Что же до церкви, то ее можно и оттянуть по времени, тем более что особо и оттягивать нечего, ведь между этими процедурами существуют определенные сроки, которые требуется соблюдать.
Учитывая же, что у Ксении траур по отцу годовой, то есть раньше середины апреля следующего года не может быть даже сватовства, получается, что свадьба даже без оттяжек состоится не ранее конца мая, а то и в июне. Правда, последние три месяца какой-то странный полутраур, но все равно в любом случае раньше середины января никаких мероприятий затевать нельзя.
– Теперь все, – твердо сказал Дмитрий. – И я тебе свое даю, что боле ей ни в чем препон чиниться не будет. Пущай живет где возжелает.
Так, с этим, кажется, разобрались. Осталось лишь на всякий случай еще раз напомнить про царевича и про… веревочки.
– Но помни, государь, что изменить связь наших жизней даже я теперь не в силах. – Попрекнув: – Нет чтоб поблагодарить за подарок, а ты меня в темницу.
– Благодарствую… княже, – нехотя проворчал он, но, не удержавшись, добавил: – Хошь и не ведаю за что.
– А веревочки уравнял?! – искренне возмутился я, и было с чего.
Я, можно сказать, кучу времени вбухал на репетицию фокуса, трижды порезав палец об острую грань перстня, проделал все без сучка и задоринки – Кио с Акопяном поаплодировали бы, а ему все не слава богу.
И чего тебе еще надо, хороняка?!
Или ты вновь ничего не понял?
Пришлось еще раз втолковать, что его прежней жизни оставался от силы год, не больше, зато теперь, пока не скончается вот это человеческое тело, Дмитрию жить и жить.
– А ежели я сам на себя петлю накину? – недоверчиво усмехнулся он.
– Если я в это время буду жив, то либо веревка порвется, либо сук сломается, либо дерево рухнет, – пожал плечами я. – Да мало ли чего. Словом, не выйдет у тебя ничего. Да и остальное тоже. Стреляться станешь, пищаль осечку даст, топиться будешь…
– А с колокольни спрыгну? – перебил Дмитрий. – Вон, с Ивана Великого. Эва какая вышина. Неужто уцелею?
– Жизнь уцелеет, а руки-ноги переломаешь, – предупредил я. – Так что не советую.
– Вот, – нашел он к чему придраться. – Так и все прочие твои подарки непременно с подвохом. Взять хошь богомаза, коего ты мне оставил…
Поначалу я даже не понял, о ком он говорит. Лишь чуть погодя, когда Дмитрий, чудовищно исказив фамилию и обозвав Микеланджело Молоканой, до меня дошло, что речь идет о привезенном Алехой итальянском художнике.
Вообще-то я не собирался оставлять Караваджо в Москве, но при отправке народа в Кострому строптивый итальянец заупрямился не на шутку, заявив о своем нежелании ехать в какую-то глушь, ибо предварительный уговор был о том, что он работает в столице Руси.
Приведенные мною доводы в пользу этой поездки не помогли, и я решил, что нет худа без добра. Сделаю-ка я нашему «красному солнышку» подарок, сосватав ему этого художника.
Однако у Микеланджело оказался на редкость строптивый и обидчивый характер. К примеру, он еще кое-как мирился с тем, что король именует его иначе, все-таки его величество. Но когда и прочие с легкой руки Дмитрия стали нещадно уродовать оба его имени, напрочь игнорируя фамилию, так что Микеле Караваджо очень быстро превратился в Миколу Каравая, тот взбесился не на шутку, и уже трижды это приводило к хорошим дракам.
Хорошо, что в силу специфики своей профессии ему не довелось общаться с начальными боярами и прочими советниками государя, но парочке прислуживавших в царевых палатах холопов физиономию он начистил изрядно.
Нет, мне, конечно, куда легче было с ним общаться, чем всем прочим, ибо изрядно помогала… музыкальная школа, которую я некогда окончил. Дело в том, что пусть не все, но подавляющее большинство музыкальных терминов взяты из итальянского языка, и те два десятка слов, что я использовал в разговорах с Караваджо, всякий раз неизменно приводили художника в неописуемый восторг.
Приятно, черт побери, хоть изредка услышать в чужой стране малюсенький кусочек родной речи, потому он и любил со мной общаться, но даже если бы я не знал их, то уж во всяком случае с его именами и фамилией все равно бы ничего не напутал.
Словом, в ответ я резонно посоветовал Дмитрию не называть парня как попало. Небось ему самому тоже было бы обидно, если б кто-нибудь стал его величать Митяем, а то и какой-нибудь Мотей.
А уж коль у его холопов язык упрямо не желает правильно выговаривать имя итальянца, пусть называют нейтрально – господин художник или синьор живописец, как я с самого начала повелел своей дворне.
– Сказывал уже, – вздохнул Дмитрий. – А взять монаха Никодима… – И сурово уставился на меня.
Я сразу сделал удивленные глаза и поинтересовался, при чем тут князь Мак-Альпин, тем более что видеть мне его после того письма довелось однажды, да и то мельком, в чем я хоть сейчас могу поклясться на иконе.
– Где?! – азартно выпалил он, сверкая глазами, как гончая собака, которой вот-вот дадут понюхать след.
– Там же, возле Чудова монастыря, – равнодушно ответил я.
– А… потом?
– Ты же знаешь, что мне нет резону захаживать в такие обители без особой нужды, – напомнил я. – Коли надо, так сам и сходи, или…
– Или, – кивнул Дмитрий. – Нет его там. Как в воду канул. Спугнул ты его, князь, с этим письмецом.
Да знаю я.
И еще как спугнул.
Это ж какой страх должен быть у человека, чтобы он пешим ходом, лишь изредка используя попутки, то бишь телеги и струги, отмотал чуть ли не пятьсот верст, причем всего за десять дней, добравшись аж до Кирилло-Белозерского монастыря, и не факт, что осел там надолго.
Думается, стоит только дойти слуху, будто государь собирается прокатиться туда на богомолье, как отец Никодим вновь рванет в бега и на сей раз финиширует не ближе чем в Соловках.
Но монах – это мой козырь в рукаве. Вот когда мне понадобится разрешение на брак с царевной, тогда его местонахождение будет извлечено на свет божий. Раньше не имеет смысла. А пока…
– Басманову прикажи, он мигом найдет, – посоветовал я.
– И все узнает, – подхватил Дмитрий. – Нет уж. Из-за твоего письмеца все так вышло, вот ты его и сыщи.
– Каким образом? – удивился я. – Для меня вроде уже и клетка приготовлена, и топор наточен. Как я обугленный и без головы стану его искать?
Дмитрий хитро прищурился и неожиданно напомнил:
– Неужто запамятовал? Я ж тебе еще до суда сказывал, что, коль голоса разделятся, свой за твою невиновность отдам. А у меня слово крепкое, и раз обещался, так с пути уже не сверну.
