конского волоса – тогда никакая змея туда бы не заползла. Он этого не сделал – и получил свое, только и всего.
– Знаешь что, – тихо сказал Василий, чувствуя, как кровь отливает от его сердца, – удивительно, что магараджа не велел привести еще одного слона – для меня.
– Для тебя?! – Бледно-голубые глаза Реджинальда от изумления едва не вывернулись из орбит. – Но почему?!
– Потому что, когда твоя мисс Барбара умирала, я ничего не мог сделать для ее спасения. Значит, я тоже виновен в ее страданиях, и еще больше, чем этот бедолага, кашу из которого клюют сейчас хищные птицы. Значит, меня тоже следовало прикончить!
– Успокойся, Бэзил, – ласково сказал Реджинальд, у которого уже восстановился прежний цвет лица, а глаза вернулись в орбиты. – Ты переволновался, ты бредишь. Pазумеется, мисс Барбаре никогда бы не пришло такое в голову. Она ведь не только очень красива и очень богата, но весьма разумна, хотя и несколько эксцентрична, пожалуй.
– Красива и богата… – повторил Василий, задумчиво вглядываясь в своего друга. – Богата, что да, то да. Так вот в чем дело! Неужели ты… да нет, не может быть!
– А что в этом такого? – пробурчал, отводя глаза, Реджинальд, чья физиономия вновь приняла какой-то свежеотваренный вид. – Я полагаю себя недурной партией для дочери торговца!
– Но как же твоя нареченная невеста?
– О господи! – взорвался Реджинальд. – Ну как ты не поймешь, Бэзил?! Мне нечего предложить Агате, кроме вечной верности, а что в этом толку? Храня свой обет, она живет, словно Христова невеста в монастыре, без всякой надежды на счастье. Eсли бы не наши дурацкие клятвы, которыми мы себя так необдуманно связали еще в юности, Агата, пожалуй, уже давно нашла бы себе мужа: богатого, знатного, может быть, даже любящего. С ее-то красотой и родовитостью… – Он безнадежно махнул рукой. – Нет, Бэзил. Леди Агата для меня слишком хороша. Я решил вернуть ей слово. Как только окажемся в Беназире, отправлю письмо, а потом…
– А потом присватаешься к этой хорошенькой Салтычихе, так? – сощурился Василий.
– Салты… Как ты сказал? – не понял Реджинальд. – Кто она?
– Неважно! – отмахнулся Василий. – Такая же сучка, как твоя новая пассия. Кстати! Ты к ней уже присватался? Может быть, меж вами уже все сговорено и даже батюшка благословил?
– Мне еще предстоит побеседовать с мистером Питером, – веско произнес Реджинальд. – И не прежде, чем он даст свое согласие…
– А я бы на твоем месте начал все-таки с очаровательной мисс! – прошипел Василий. – Что мистер Питер? Он мягкая глина в ее ручках! Все сделает, как дочка велит. Скоро и ты таким же сделаешься: будет женушка тобой вертеть как захочет. У нас знаешь, как зовут таких, как ты? Подкаблучник! – сорвавшимся, совсем уж петушиным голосом выкрикнул он и ринулся куда-то прочь.
Больше всего на свете ему сейчас хотелось вскочить, как утром, на великолепного скакуна – и пуститься прочь отсюда: из дворца, из Ванарессы, из Индостана, подальше от назойливого толстяка магараджи, от дурака Бушуева, от расчетливого, совершенно изменившегося Реджинальда, которого Василий недавно считал лучшим своим другом, а теперь и смотреть-то на него не мог, – и, конечно, подальше от этой отвратительной, мерзкой, жестокой… Надо же, с виду – нежный цветок, роза роз, а сколько злобы в душе!
«И змея красива, только зла», – вспомнилась пословица. Вот уж правда что!
Конечно, это все осталось мечтою: скакун быстроногий и исчезновение из Индии в одно мгновение ока… Нельзя же выставлять себя полным дикарем и дураком, да еще в священный, праздничный день. Все, чего мог для себя добиться Василий, – это под предлогом жесточайшей головной боли уйти к себе. Его сопровождали магараджевы наилучшие пожелания и посулы через три часа после полуночи прислать слугу разбудить его, чтобы руси-раджа не дай бог не пропустил огненную потеху.
Едва не кусая себя от злости на весь мир, Василий добрел до своих покоев, кое-как пошвырял на пол запыленную одежду, опрокинул на себя десяток кувшинов с теплой водой, а потом рухнул на постель и закрыл глаза, вознося к небесам исступленную мольбу: ниспослать ему сон, да покрепче.
И небеса оказались к нему снисходительны, ибо, когда Василий открыл наконец глаза, уже царила ночь, и звезды, яркие звезды светили в просторное окно.
Василий снова отправился в водоемчик. Кувшины были полны – очевидно, сюда во время его каменно- беспробудного сна заходили слуги. Вдобавок они оставили огромный поднос, сплошь заставленный чашами и блюдами. Василий отдал должное каждому яству, однако ужин оставил у него одно впечатление: хорошо, но мало. А может, беда в том, что он ел почти в кромешной тьме, толком не разбирая, что кладет в рот. Созерцание хорошей еды и разжигает аппетит, и насыщает, усиливает вкус того, что жуешь. Это все равно что смотреть на хорошенькую женщину, зная, что очень скоро ты сможешь не только любоваться ею, но и любодействовать с ней…
О черт, черт, черт!
Василий откинулся на ложе и с невеселой усмешкой поглядел на свои бедра. Легкое покрывало ощутимо вздымалось над ними.
Плохо дело… Выспался, наелся, а самое большое томление так и не утишил, самый лютый голод так и не утолил! Эх, сейчас бы сюда ту, черноглазую, назойливую и напомаженную, которая приходила вчера… Право слово, нынче Василий не стал бы кочевряжиться и сперва насытил бы плоть, а уж потом, попозже, освободившись и обессилев, предался размышлениям об идеальной любовнице с серебристыми глазами.
Он извертелся весь, пытаясь улечься поудобнее, чтоб не так томил набрякший, отяжелевший уд, однако облегчения не получал. Вдобавок в голову лезли всякие скоромные видения. Почему-то вдруг вообразился он сам в обрамлении целого цветника красоток. Лиц он их, впрочем, не видел, да и при чем вообще тут лица? Главное, что девицы кубарем вертелись на ложе, кувыркались, подставляя Василию свои ароматные цветочки, и у него голова шла кругом от невозможности выбора… Потом представилось, будто он лежит навзничь – просто лежит, раскинувшись, ничего не делая, – а на него поочередно вскакивают трое… нет, четверо, а еще лучше пятеро хорошеньких голеньких индусочек-душечек и, едва пришпорив его конька, тут же соскакивают, уступая место другим, и так они, сменяясь, доводят Василия до полного исступления, а когда он уже готов извергнуться, девицы вдруг исчезают…
