Боги застыли в своем вековечном блаженстве, никого не видя, ни о чем не желая знать. Только украшенный серебряной мишурой слоноголовый бог Ганеша лукаво и вместе с тем серьезно рассматривал людей, да Вишну – в золоченой короне, золоченых украшениях, сам весь позолоченный, с насурмленными бровями и лукавым женским ртом, равнодушно наблюдал за их суетой, да вечно танцевал Шива с длинными потупленными глазами и четырьмя руками, которые враз воскрешают и убивают.
– Мать честна! – жарко выдохнул Бушуев. – Соромище бесовское! Адам прельстился женою, а жена змеею, – воистину! Ничего не скажешь, тут и праведник искусился бы – что с вас, молодых, возьмешь?
– Петр Лукич… – пробормотал Василий, ошарашенный сочувственными нотками его голоса, однако тот снова угрожающе заломил бровь:
– Молчи! Знать, в чужую жену черт ложку меду кладет?
– Отчего же это – в чужую? – тревожно молвил Василий. – Разве дочь ваша просватана? За другого сговорена?
Всхлипывания замерли. Василию показалось, что молчание за спиной стало вовсе гробовым. И какие вдруг сделались глаза у Нараяна… словно он понимает каждое слово чужой речи. Ну а если даже и понимает – ему-то какое дело?! Добро бы еще Реджинальд переживал – но этот молчит с каменным выражением лица. Тут все ясно без слов!
– А коли не сговорена – что с того? – с живейшим любопытством вопросил Бушуев.
– Коли так… я готов. Я женюсь! – глухо вымолвил Василий, и кожа у него на спине ознобом пошла при мысли, что Варенька сейчас вдруг воскликнет: «Нет!»
Но она молчала, не шелохнулась, не вздохнула… А Бушуев величественно кивнул:
– Еще б ты не женился! Взял топор – возьми и топорище. А скажи-ка, хлопчик, – повернулся он к Нараяну, – нет ли здесь какого ни есть попа, чтоб окрутить грехолюбцев немедля?
– Батюшка! – опять подала голос Варенька, но Бушуев только очами сверкнул:
– Цыть! Не бархатом ты меня по сердцу погладила! – Он покачал головой, вздыхая, по пословице, так, что леса долу клонит. – Да ничего не попишешь, не нами сказано: дочь – чужое сокровище. Будешь воле моей сейчас перечить – убью на месте, как бог свят – убью! Вот станешь мужнею женою – делай что хошь, все, что супруг твой тебе позволит. А пока пикнуть не моги!.. А ты чего молчишь? – окрысился он на Нараяна, который так и стоял с каменным лицом, сложив на груди руки.
– Speek English, please, – подал голос сообразительный Реджинальд. – Speek English, mister Piter![24]
Бушуев повторил вопрос на смеси английского и хинди, и Нараян медленно покачал головой:
– Нет, сагиб Угра!
За спиной Василия раздался придушенный смешок, и у него отлегло от сердца. Если Варенька может смеяться, значит… Он и сам не знал, что это значит, однако и впрямь на душе полегчало. А эка лихо Нараян приложил Бушуева! Угра – свирепый. Право, новое имя пристало, как нельзя лучше пристало к прежней фамилии!
– Нет? Что – нет? – взрыкнул Бушуев.
– Священника вы найдете только в английской миссии в Ванарессе, – объяснил Нараян.
– В Ванарессе?! Да мы до нее неведомо когда еще доплетемся. Нет, это дело ненадежное. Надобно окрутить их поскорее, а то как бы чего не вышло!
Бушуев задумчиво, недоверчиво поглядел на Василия, словно опасаясь, что тот сейчас даст деру и раздумает жениться, – и вдруг с новым оживлением повернулся к Нараяну:
– А скажи, мил человек, коли ваши индианские блудодеи грех с девицею свершат, кто их быстренько окручивает? Неужто в Ванарессу едут за такой безделицей?
– Speek English, please! – взмолился Реджинальд, теперь с живым любопытством внимавший происходящему и решивший на время спрятать невозмутимость истинного британца, а также свое разбитое сердце в карман.
Бушуев кивнул:
– Спокойно, дружище! – и повторил свои слова на той же гремучей смеси английского и хинди, которую Нараян очень легко понял. Впрочем, Василия не оставляло ощущение, что он все понимает и без слов.
– В нескольких милях отсюда живет одна старуха, – сказал индус, холодно глядя в глаза Бушуева. – Ее имя – Кангалимма. Oна объявляет мужчину и женщину мужем и женой.
– Вроде священника, что ли? – оживился Бушуев.
– Да, но еще выше.
– Как архиепископ?! – не унимался Петр Лукич.
– Kак священник священников, – веско проронил Нараян. – Ей, говорят, триста лет…
– Триста лет?! Годится! Надо думать, она-то знает толк в своем ремесле, – обрадовался Бушуев и вновь обернулся к Василию. – Ну, паря, повезло тебе. Больше драться не будем. Сейчас дам вам родительское свое благословение, а там – честным пирком да за свадебку! Так и быть, начнем с этой бабки. Потом еще в Ванарессе гульнем, ну а когда в Россию-матушку воротимся, там уж, по завету отчью и дедню, по святому православному обряду… – Он достал из-за пазухи шнурок с крестом и образком. – Ну, на колени, чертовы дети!
– Погодите, – поднял руку Нараян. – Это будет не простая свадьба. К этой старой женщине за благословением идут только те, кто пылает друг к другу страстью и желает сберечь этот огонь до самой смерти. Ведь она еще и колдунья. К ней приходят те, кто желает умереть в один день… даже если это случится завтра. Не лучше ли еще раз подумать? Нехорошо сделать дело, совершив которое раскаиваются, чей плод принимают с заплаканным лицом, рыдая. Не лучше ли подождать до Ванарессы?
Он спрашивал, казалось, всех, но смотрел на Варю, и ей почудилось, что Нараян обращается к ней
