Доброгневой бабка Марфа нарекла.
– Это значит добрая во гневе, – перевел Костя и тут же раскритиковал: – Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.
Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:
– Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.
– Это как так? – подивился он.
– А очень даже просто, – пояснила она. – Какой же ты постоянный, когда нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее желая, а через день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должен вести, а ты вовсе и не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон да наутро отпустить обещался.
– Да, это верно, – согласился Костя. – Тут надо либо имя менять, либо характер.
– Вот-вот, – поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.
– Имя менять, – продолжал он размышлять вслух, – так это мороки много. Опять же не по-христиански такое дело. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется характер заменить, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.
– Это как же? – насторожилась Доброгнева.
– А очень просто, – начал он растолковывать свою мысль. – Я ведь с чего начал? Ссильничать тебя хотел. Так?
– Так, – подтвердила она, начиная понемногу пятиться от него.
– Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и... – Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло. Она вновь заняла привычное место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.
– Ты не балуй, – испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:
– Так что, подходящее у меня имечко, или как?
– Ой, подходящее, – замахала на него руками вконец замученная девчонка.
– То-то, – миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.
– А теперь ты чего?.. – недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.
– Так ночь на дворе, дурочка, – пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: – Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье, пока еще кое-где целое, располосуешь напрочь.
Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.
– Ты лучше не топчись без толку, – порекомендовал он ей. – Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.
– А мы отдельно спать будем? – настороженно глядя, уточнила она у него.
– А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.
– Вот еще, – фыркнула она.
– Ну, тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, – философски заметил Костя.
– Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка, – возмутилась она. – На какой бок легла, на таком и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом восемнадцать годков уже исполнилось.
– И не проси, и не мечтай, – отрезал он сурово. – И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.
– Это я-то прошусь? – ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. – Да я...
– Опять начинаешь, – строго заметил Костя, начиная угрожающе хмурить брови.
– Ой, молчу я, молчу, – тут же осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.
Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав с пару минут молча, она не выдержала:
– Княже, спишь ли?
– Да разве тут заснешь, – недовольно проворчал Костя.
– А спросить тебя можно остатний раз?
– За спрос куны берут.
– А у меня нет, – ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. – Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.
– Ну, если только в остатний, – предупредил он ее. – Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.
– А на кой я тебе понадобилась-то? – подала она робкий голос.
«Наверное, не спрашивала бы, если бы чудес не было и я в этой шкуре не оказался», – подумал Костя, а вслух ответил:
– Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.
– То-то ты накинулся сразу, – проворчала она.
– Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.
– А чего ж под юбку полез? – не отставала она и добавила лукаво: – Сам же говорил, что только собаки на кости бросаются.
В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.
Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он ему задал, был следующий:
– Княже, а где ведьма-то?
Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно. «Хоть бы попрощалась», – подумалось ему, но потом он ее понял. И впрямь вчера один, а сегодня – совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда? И пожаловаться некому. Он – князь, а она – внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников. Наверное, правильно сделала. Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Получится еще хуже. Приручил, прикормил, а потом на тебе. Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:
– Да отпустил я ее. Она со мной ночью сполна за все рассчиталась, вот я ее под утро на все четыре стороны и отправил. Ну, чего стоишь как вкопанный, давай кувшин – мыться буду. Поди, на охоту уже пора?
Оный Константин словеса рек сладко, душу имея гнусную. И о ту же пору изловиша служка княжий и убивец, прозвищем Гремислав, девицу пригожую, на коей свой алчный взор остановиша Константин князь, и достави оную в светлицу к ему, и учал нечестивец изгалятися над несчастной, потешая ненасытну похоть свою. Пред заутреней Гремислав же тайно бездыханно тело, обернувши в рогожу, вынес из терема и захорониша в лесе. Константине же рек братьям тако, де отпустиша ее вовсе, не карая, ибо тако и Христос заповедал. И зрели князья, како безбожник сей крест на себя кладе рукотворный, и дивились вельми сей лжи подлой, ибо, памятуя нрав буен Константинов, не усомнишася нисколько, что сей изверг деву оную умучил и живота лишил.
Тако сей княже поступиша не по покону Ярославичей, но по милосердию и правде Христовой, ибо Иисус рек: «Не до семи, но до семижды семь грехов прощать должно врагам нашим», и девица оная, коя лишити князя живота могла, имея в руце силу помогутнее, прощена им бысть и на волю пущена вовсе без виры.
Кажется, что именно тогда состоялось
