понимал, что она тоже хочет. Но, странное дело, всякое желание у него пропало. Было ли тому причиной перевозбуждение или выпитое шампанское, но факт оставался фактом. Желание исчезло, осталась только резкая боль в мошонке.
Девушка вдруг заснула, она даже стала похрапывать, а Шахов продолжал гладить ее тело не в надежде снова возбудиться, а потому, что это было очень приятно.
Задремал и Шахов. Сколько прошло времени, час или полчаса, он не знал, а проснулся оттого, что рядом зашевелилась Аня. Он взглянул на девушку, та сладко спала, причмокивая во сне губами. Шахов поднялся и стал одеваться. Потом он достал из портфеля коробку «Кузбасса», задымил папиросой, хотя вообще-то курил крайне редко. Ему нужно было обдумать случившееся. Он так и не переспал с ней, хотя чувствовал, что сию минуту может без труда сделать это. Вот только стоит ли? Сейчас она доступна, вот только в доступности этой есть нечто… – он мысленно подбирал подходящее слово, – нечто блядское. И если раньше он лишь стремился насытить голодную плоть, то теперь ситуация стала иной. И не любви ему нужно, а просто чтоб его не боялись. Этого вполне достаточно.
Он встал с кресла и пошел будить девушку. Она вскинулась, видимо, в первую секунду не поняв, где находится.
– Одевайся. – сказал он. – Пора идти.
Пока Аня шуршала одеждой, Шахов вновь, как и до ее прихода, уткнулся в газету и до конца прочитал статейку о несознательных гражданах, спекулирующих на колхозном рынке обувью и мануфактурой. Она кашлянула, Шахов поднял глаза.
– И как же дальше?
– Ты о чем?
– О себе… и вас.
– Вот что… – Он взял со стола листки, повертел их, потом изорвал в мелкие клочки, бросил в пепельницу и поджег. – Вот что… Я больше не требую от тебя доносить на этого Джоника, но в отношении самого американца ничего тебе не обещаю. Лично мне он подозрителен, и по нему проводится оперативная работа. А что касается тебя…
– У нас как будто ничего не было, – перебила она Шахова.
– А ты хотела, чтобы было?
Она пожала плечами:
– Голова болит…
– Так хотела или нет?
Вместо ответа девушка почти бегом выскочила за дверь. Шахов для конспирации посидел еще минут пятнадцать, потом сунул пустую бутылку и початую коробку конфет в портфель и тоже покинул номер.
ГЛАВА 4
В Соцгороде имелось несколько кладбищ. Ближайшее к Шанхаю находилось километрах в трех правее него. Туда и направилась скромная похоронная процессия, состоявшая из родственников Вани и немногочисленных соседей. Под катафалк приспособили телегу, которую тащила тощая соловая кляча. Повозку и лошадь выделил конный парк.
На телеге стоял небольшой гробик из струганых досок, крышка лежала рядом. При каждом толчке на многочисленных кочках гроб подскакивал а вместе с ним подскакивало и тело мальчика, и создавалось впечатление: Ваня сейчас встанет из гроба и спрыгнет с телеги. Так, во всяком случае, казалось Пантюхе. Отец пару раз сделал замечания коновозчику, чтобы вез поаккуратнее, но тот только вяло кивнул головой, украшенной унылыми усами.
По случаю похорон семейство, да и остальные присутствующие принарядились. Кочегар был облачен в длинный черный пиджак, похожий на сюртук, жена в строгом платье до пят повязала голову темным платком. К рубашке апаш соседа-машиниста была приколота траурная ленточка. Дети шли маленькой плотной группкой с серьезным выражением на отмытых лицах. Ничего толком не соображающая сестра Пантюхи и Вани, только сегодня приехавшая из пионерского лагеря, вертела во все стороны головой, словно не веря происходящему. Да и как тут поверишь. Стоял жаркий июньский полдень, над головой сверкало безоблачное небо, в котором беззаботно заливались жаворонки. Все дышало жизнью, а рядом была смерть.
Вскоре показалось кладбище, собственно, та же самая степь. Ни дерева, ни кустика не росло на нем, лишь торчало десятка три крестов да столько же металлических штанг со звездами на концах, а то и просто с железными табличками, на которых коряво были выведены электросваркой фамилия, имя, год рождения и упокоения. Захоронения на здешнем кладбище появились совсем недавно.
Процессия остановилась возле загодя вырытой могилы. Откуда-то появились два табурета. Гробик сняли с телеги и установили на них. Все топтались вокруг, словно не зная, что делать дальше. Пантюха залез на кучу вынутой из могилы глины, откуда происходящее было видно лучше всего. Ваня выглядел в гробу очень нарядно. Большая часть тела была укрыта простыней, грудь прикрывал веночек, сплетенный из бумажных роз и хризантем. В ногах лежало несколько еловых веток и букетиков полевых цветов. Легкий ветерок лениво шевелил редкие светлые волосы покойника. Пантюха про себя отметил, что на лице Вани появился легкий румянец, которого при жизни никогда не наблюдалось, и вообще, брат вовсе не похож на страшных почерневших мертвецов, на которых Пантюха насмотрелся за свои малые годы в достатке.
Неожиданно мать издала протяжный нечеловеческий вой и бросилась к гробу. Она упала на грудь сына, обхватила его головку руками и голосила, голосила… Муж взял ее сзади за плечи и почти насильно оторвал от тела. Народ придвинулся к гробу.
– Что ж, прощай, сынок, – тихо сказал отец. – Мало ты, бедолага, пожил, мало добра видел. Сгубили тебя, уж не знаю кто, дикие гады или злые люди.
– Люди! – выкрикнула мать. – Вернее, нелюди!
– Спи спокойно, дорогой Ванюша, – закончил отец. – Ребята, подходите, прощайтесь.
Пантюха, увязая по щиколотку в глине, спустился со своего наблюдательного пункта и подошел к гробу. Он склонился над лицом брата, едва дотронулся губами до лба, и вдруг дикая мысль потрясла его сознание: братишка не умер, он просто, непонятно для чего, притворяется. Пантюха захотел сообщить об этом факте матери, но лицо ее было настолько ужасно, что он не решился.
Тем временем сосед и коновозчик подхватили крышку, накрыли гроб, стали забивать гвозди, и вскоре гроб опустили в могилу. Каждый бросил по горсти земли, и вот уже комья глины застучали по дереву. Могилу споро закидали землей, «в головах» воткнули железку со звездой и табличкой с надписью: «Иван Скворцов. 1927–1935».
К слову сказать, мать настаивала на деревянном кресте, но отец мягко воспротивился. Он заявил, что крест, возможно, поставят позже, когда посторонних рядом не будет. Ему – кандидату в члены ВКП(б) – негоже использовать в быту религиозные символы.
На партию кочегар возлагал большие надежды, поскольку больше всего в жизни хотел стать машинистом паровоза.
Над могилой бедного Вани вырос глиняный холм. Народ зашушукался, негромко заговорил, лица у людей оживились, всеобщее тягостное напряжение спало. На свет была извлечена бутылка водки, стеклянная четверть, именуемая в просторечии «гусь», с самогоном и пяток маленьких граненых стаканчиков. В качестве закуски были выставлены зеленый лук, редиска и небольшой тазик с оладьями. Народ дружно выпил за упокой души раба божьего Ивана сначала по капле благородного напитка, а затем и первача. Понемногу все развеселились, и только мать не прекращала непрестанно словно заведенная тупо повторять:
– Убили сыночка моего Ванюшеньку. Убили злые люди.
Среди тех, кто провожал мальчика в последний путь, находился и милиционер Хохлов, участковый того района, в который входил и Шанхай, – личность в своем роде примечательная.
Он был местный уроженец, казак, хотя появился на свет не в здешней станице, а в старинном городке Верхнеяицке, лежащем в полста километрах от Соцгорода. В Гражданскую воевал в красных отрядах братьев Кашириных, участвовал в знаменитом походе на Кунгур, а позже возглавлял один из отрядов ЧОН[9], носившихся по уезду и преследовавших недобитых белых и дезертиров. Хохлов – лихой рубака, отличался крайней недисциплинированностью и анархистскими замашками, а это многим не нравилось, и нужен был только повод для того, чтобы покарать смутьяна. И такой повод нашелся.
