с гармонью. Ну и, конечно, стал выдавать весь свой репертуар. Эткин слушал да на ус мотал. С Пашкой он, конечно, толковать не стал, а мне на следующий день все высказал. И про есенинщину, и про хулиганскую тематику, и про антисоветский душок. Я ему: мол, Пашка – ударник труда. Ничего не значит, отвечает. Налицо моральное разложение и буржуазная зараза. Будь добр, искореняй. Не то на бюро вызовем, и не Пашку твоего, поскольку он не комсомолец, а тебя самолично. И уж там проберем с песочком. Так-то вот, Тимоша. Зачем мне неприятности? Я, конечно, понимаю: вы там у себя на Шанхае на советскую власть с прибором клали…
– Зачем так говоришь?! – закричал Тимошка. – Джоник, – повернулся он к американцу, – если на Шанхае живешь, то что, не советский человек?
– Мелкособственнические инстинкты вас заедают, – ввернул культорг.
– Зря ты так, Николай Михайлович, – вконец обидевшись на Попова, со слезами в голосе произнес Тимошка и махнул рукой. – Пойдем, Джоник, выпьем с тобой.
– Я знаю, почему Поп на Шанхай нападает, – сообщил Тимошка, наливая себе и американцу. – У нас там последнее время действительно не все ладно. Он, видать, наслышан, вот и злобствует. А я тут при чем? Мало ли кто где живет. Как работать, так – вперед.
– Что у вас такого происходит на Шанхае? – осторожно поинтересовался Джоник.
– А-а, говорить неохота. – Тимошка проглотил водку и захрустел луком. – Понимаешь, – прожевав, сказал он, – действительно дела творятся странные. Кому расскажи не поверит.
– Ну-ну?
– Ты, Джоник, выпей сначала, а то рассказывать не буду.
Американец пригубил свой стаканчик.
– До дна. Или тоже не уважаешь? Вот так. А творятся у нас дела лихие вот уже с месяц, а то и больше. Началось все с того, что в одночасье умер пацан, вроде змея его укусила. Ну, схоронили. А через пару дней по поселку пошел слух: мальчонка по ночам из могилы встает и к родне ходит. Так или не так, не знаю, сам не видел. Несколько стариков пошли на кладбище, разрыли могилу и вбили в мертвое тело кол.
– Неужели такое возможно? – в изумлении спросил американец.
– Отвечаю за базар! Тому полно свидетелей. Кровища, говорят, из тела так и хлынула. Свежая, между прочим, кровища. Мальчонка-то оказался… Как это? Слово забыл.
– Вампир?
– Вот-вот. Собралась толпа. И пошли громить родителев евоных. Дом сожгли, всех укокошили.
– Не может быть!
– Да точно. Не веришь – можешь прийти посмотреть. От халупы ихой одни головешки остались. Так вот, прибили этих кровопивцев, да, видать, не всех. Люди исчезать стали. Вот мильтон один пропал, потом босяк какой-то… А днями объявился дедок не дедок, но немолодой уже человек. Опять же говорю с чужих слов. Этот самый человек, вроде специалист по кровососам, специально приехал их изничтожать. Так он обшарил пепелище, в погреб, понимаешь, залез и нашел еще двух: босяка этого и девчонку, хозяйскую дочку. Вытащили девчонку из погреба, а она возьми и сгори. Такая вот интересная история.
– А специалист этот как выглядит?
– Сам не видел, но, говорят, невысокий, плотный… В руках носит чемоданчик, как у врачей. Знаешь, что ли, его?
– В поезде ехал с похожим человеком. Может, он…
– А то сходим на Шанхай? Посмотришь наше житье-бытье.
– Я не возражаю.
– Вот и хорошо. После гулянки сразу и пойдем.
Человек, которого довольно поверхностно описал Тимошка, очень походил на гражданина, с которым американец познакомился в поезде.
Переполненный впечатлениями, Джоник возвращался в Соцгород. Он побывал на двух промышленных предприятиях, по масштабам сравнимых со здешним металлургическим заводом. В Свердловске Уральский завод тяжелого машиностроения произвел на него особенно сильное впечатление. По оснащенности новейшим оборудованием он наверняка превосходил завод фирмы «Дженерал Электрик» в Шенектеди, а сам Свердловск выгодно отличался от Соцгорода. Снабжение продуктами организовано значительно лучше. И условия труда иные. Сверхурочно здесь трудились только в исключительных случаях, тогда как в Соцгороде сверхурочная работа являлась правилом. Сам же Свердловск в культурном и бытовом отношении был несравним с Соцгородом. В нем имелись настоящие театры и большие дома со всеми удобствами. Казалось, жизнь в этом крупном провинциальном центре более спокойна и размеренна.
И все же Джоника не покидало чувство, что все происходящее в СССР зыбко и неопределенно, а самое главное, гражданин этой страны не хозяин себе, а всего-навсего мельчайший, легко заменяемый винтик в громадном, зачастую недоступном пониманию механизме государства. Несложно было понять, почему именно здесь, в сердце России, на Урале, наиболее удаленном от границ страны регионе, создается громадный промышленный район, но как объяснить тот факт, что к людям, строящим и обслуживающим эти промышленные гиганты, государство относится, как к рабам? Если, допустим, раньше был царь, дворяне и капиталисты и именно они угнетали трудовые массы, то сейчас эксплуататорские классы уничтожены, но рабский труд не только не исчез, напротив, приобрел еще более изощренные формы. Виданное ли дело: чтобы построить один завод, нужно согнать с насиженных мест тысячи, да какое тысячи, десятки тысяч людей, причем в большинстве своем принудительно. Рушится не только вековой уклад, по сути, уничтожается основа государства – свободный производитель товарного продукта. А ведь только свободный человек способен построить свободное общество. Однако нельзя отрицать, что СССР сегодня – самое передовое государство в мире. Здесь проводится грандиозный, доселе невиданный эксперимент. «Через тернии к звездам» – написано на американском гербе. Для СССР подобный девиз сегодня более актуален, чем для Америки. Может быть, жертвы не напрасны? И величайшее напряжение нации принесет невиданные плоды?
И все равно, как бы ни было здесь интересно, навсегда в России он не останется. Основная цель его жизни здесь – написать книгу. Правдивую книгу! В ней будет все, что увидел и испытал сам: ледяные ветра и обжигающий мороз, изнуряющая физическая работа полуголодных людей и невиданные темпы строительства гигантского завода, нечеловеческие условия быта и неподдельный энтузиазм голубоглазых полуграмотных пареньков, вчерашних крестьян…
Ради будущей книги он терпел отсутствие комфорта, лишения и разлуку с родными. Но не только книга занимала его мысли в последнее время. Еще больше Джона волновала Аня. Он сделал ей предложение стать его женой. Предложение тщательно обдуманное и взвешенное. Профессорский сынок – он вообще не принимал решений спонтанно, руководствуясь сиюминутными порывами. Разум должен доминировать над чувствами.
Любил ли он Аню? Мысленно он не раз задавал себе подобный вопрос. Однако за первым постоянно следовал второй: а что, собственно, такое любовь? Привязанность, жалость, нежность?.. А, может быть, просто половое влечение? Все это присутствовало в его отношении к девушке. Но вот можно ли назвать комплекс чувств и инстинктов любовью?
С другой стороны, жениться все равно когда-нибудь придется. А Аня наверняка будет прекрасной женой. Любящей и преданной…
Так размышлял Джоник, сидя в переполненном вагоне поезда Свердловск – Соцгород, когда на станции Карталы к нему подсел немолодой пассажир с небольшим саквояжем в руках, вроде тех, в каких обычно акушеры носят свои инструменты. Впрочем, «подсел» в данной ситуации являлось не совсем подходящим словом. Пассажир с саквояжем был втиснут между Джоником и молодой деревенской бабенкой, которая, как успел узнать американец, ехала из-под Пензы к мужу, работавшему в Соцгороде на какой-то стройке. Бабенка пискнула и попыталась было возражать, но толпа в вагоне бурлила и так толкалась и ругалась, что молодка, напуганная происходящим, тут же примолкла.
– Здесь всегда так… – непонятно кому сообщил Джоник. – Узловая станция.
– И все в Соцгород едут? – ужаснулась бабенка.
– Само собой.
Пассажир с саквояжем повернул голову и внимательно взглянул на Джоника:
– Вы там проживаете?
