мудрого, много видавшего человека перебила мать его.
— Исстари разное было. И так, и эдак. Да что нам исстари… Отец наш был тысяцким и объявил себя царем. А мы наследуем ему!
— Наследуете ему… Понятно… Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие… — Она оглянулась на Манефу и негромко распорядилась: — Детей забери. — Дождавшись, пока прислуга исчезнет и в зале останутся одни взрослые, она тихонечко осведомилась: — А не думал ли ты, дорогой мой сынок, что ваш отец, если б хотел того, то не помер бы в одночасье, не оставив после себя духовной?[3] — И вдруг взревела, как ротный на плацу: — Дурак! Ты понимаешь, что это — война?
— Подумаешь, — легкомысленно пожав плечами, ответил Николай, — война. А то князья друг с другом мало дерутся…
— Ты что же, не видишь разницы? Одно дело, когда князья наскакивают друг на друга с дружиной в две-три тысячи человек, и совсем другое, когда вся стотысячная Орда на Русь явится. Да со стороны князя Дмитрия столько же… Так после такой войны от Руси, почитай, ничего и не останется. Над кем царствовать тогда будете? — Николай молчал. — Отец ваш царем себя в Орде провозгласил, потому что княжонок Дмитрий тогда одиннадцатилетним мальчонкой был, алчными соседями-родственниками окруженный, аки волками голодными. Смуты ваш отец старался не допустить. Чтоб князья не разорвали Русь на части, не залили ее кровью.
Запал у Николая несколько поугас, но он все-таки продолжал упорствовать:
— Все равно, неправ князь Дмитрий. Испокон веков род Вельяминовых носил сан тысяцкого и место темника в Орде занимал. Не имел он права нас сана лишать! Это за что же? За честную службу?
— Ты прав, сынок, испокон веков Вельяминовы были тысяцкими. Но чего не водилось в роду Вельяминовых-Воронцовых, так это дураков и предателей.
— О чем вы говорите, мама? — возмутился Николай. — О каких предателях?
— Брат твой Иван Вельяминов предатель и есть. А как еще назвать человека, на иноземные деньги собирающего войско, чтобы привести его к порогу родного дома? А ты, Николаша? Дурак — это ты. И дурнее тебя нету на всем белом свете. Иван-то хоть царем станет. А ты кем? Жар для него будешь из огня загребать? — Она перевела дух и вновь изменила тон с насмешливого на грозный. — Можете ехать, но знай… Прокляну! И наследства себе никакого не ждите! Все отдам Тимофею вон да внуку.
«В интересные игры они тут играют», — подумалось Сашке. Но теперь уже он и сам не знал, в каком смысле употребил слово «игры» — в прямом или переносном. На короткое время в разговоре возникла пауза, и тут же вклинилась с очередной ябедой Николашина женушка.
— А еще, мама, Иван задумал боговоплощенным и богоравным себя провозгласить, наподобие ромейского императора. И идолов своих ставить, как в Ромее это заведено, и заставлять народ себе поклоняться, как Богу.
— Ох… — только и смогла произнести в один миг постаревшая на целое десятилетие женщина. Она сползла со стула на колени и, повернувшись к иконе, висевшей в красном углу, запричитала: — Прости меня, Матерь Божья… Кого на белый свет привела, кого выродила… Мамайка, чертов сын, что удумал-то! Опоганиться решил и Русь в поганых язычников превратить… Не приведи увидеть такое, Пресвятая Дева, прости меня, прости… За грехи мои… За грехи…
— Ну что вы, матушка… — Николай казался смущенным, такая реакция матери, похоже, совсем его оконфузила. — Да не убивайтесь вы так… Это же… Ну, как бы сказать… Понарошку, что ли. Ну чтоб народ попривык, чтоб достоинство свое царское упрочить. Ну не взаправду ж он себя богоравным считает. Просто этим он обозначает, что наш род тоже от Исуса происходит, а не только Рюриковичи. Да и… Все равно они там, в Орде, все язычники поганые, ну будут еще одному идолу кланяться — Мамаю-Ивану нашему. Подумаешь…
Мать тяжело поднялась на ноги и в последний раз размашисто осенила себя крестным знамением.
— Прости, дурака, Пресвятая Дева, ибо сам не ведает, что говорит. — Она повернулась к сыну, опершись руками о стол и слегка подавшись вперед. — И в Орде не все язычники. В Сарае епископ сидит святой православной апостольской церкви нашей. Такими вещами не играют, сынок. Люди за истинную православную веру на муки смертные идут, а ты… понарошку… Страшное дело замыслил наш Иван. Сначала в Орде резня начнется, а потом и досюда докатится. — Она села на стул и, устало прикрыв глаза, велела: — Поезжай к нему, Николаша, попробуй вернуть его. Скажи: не послушает, родового наследства лишу и прокляну его. Тогда не сын он мне больше.
Николай, обрадованный тем, что экзекуция над ним, похоже, закончилась и он может куда-то бежать, что-то делать, а главное — не чувствовать более на своем загривке могучую материнскую руку, рванулся к выходу, но был остановлен ее словами:
— Тимошу возьми с собой, пусть старший брат поглядит на убогого да вспомнит, кого воевать собрался.
Николай послушно кивнул и, ухватив Сашку за рукав рубахи, потянул за собой. Они дружно шагали в ногу через анфиладу комнат, пока Сашка не зацепился носком за один из порогов. Он сбился с шага, притормозил, и Николай из-за него едва не полетел на пол.
— Тьфу ты! — в сердцах плюнул он. — Навязала дурачка на мою голову. — Догоняй, Тимоха!
И двинулся дальше, оставив брата подтягивать чуть не слетевший с ноги сапог. Николая Сашка настиг уже на крыльце, где тот орал во все горло:
— Адаш!
Как из-под земли выскочил здоровенный малый, бритый, но с длинными вислыми усищами и казачьим оселедцем.
— Я тут, государь.
«Ну вот, — отметил про себя Сашка, — на сцене появляются запорожцы. Интересно, что там будет дальше». Но Николай, ничуть не удивившись, распорядился:
— Вели седлать коней, да вот… — он кивнул на Сашку, — запрягать бричку.
— Сколько людей брать с собой?
— Троих достаточно.
Через пять минут кавалькада неслась вскачь по дороге, поднимая за собой столб сухой белой пыли, невесомой кисеей повисающей в воздухе. Пристань — это мостки метра полтора шириной, вдающиеся в русло реки метров на десять, да несколько амбаров и жилая изба при них. Рядом с амбарами, на большой поляне стояли три палатки, а к мосткам были причалены борт о борт три то ли больших лодки, то ли небольших корабля. По мосткам от амбаров к кораблям и обратно сновал народ, перетаскивающий различные грузы. Кавалькаду заметили, видимо, издалека, потому что народ побросал работу и сгрудился на берегу, ожидая всадников. Когда они подъехали, из толпы вышел человек, выделяющийся из общей массы и величественной осанкой, и богатством одежды своей, и молвил:
— А вот и братья мои. — Он раскрыл объятия подходящим к нему Сашке и Николаю, а стоявшие за ним люди вернулись к своей работе.
— Матушка ругается, брат, на чем свет стоит, — сказал Николай, обнимаясь с Иваном. — Грозится проклясть тебя и родового наследства лишить.
— А тебя?
— А что меня… — Николай замялся. — Я остаюсь.
Иван рассмеялся, мотая непокрытой головой.
— Ну, раз ты остаешься, то мне нет смысла завтрашней зари ждать. Это я тебе хотел дать возможность последний раз с женой поночевать, подкатиться к ней под теплый бочок. — Он возвысил голос так, чтобы его слышали все. — А наших жен с нами нету! Сабля вострая — наша жена! Верно говорю, господа казаки?!
— Да-а! — дружно грянуло ему в ответ.
— Настало время вершить великие дела! — вновь громко крикнул Иван. — Сворачивай шатры! Уходим сейчас!
— Ура нашему атаману! — в ответ выкрикнул кто-то, и все остальные разом подхватили: — У-ра! У-ра! У-ра!
Народ засуетился еще пуще прежнего, и минут через десять от шатров на поляне остались лишь
