постоянно в хозяйском доме, давало ей возможность быть в курсе всех семейных дел. И из ее ответов перед Сашкиным мысленным взором предстала следующая картинка. Бояре Вельяминовы — один из знатнейших и богатейших родов на Руси. Пожалуй, побогаче великих князей и по знатности им не уступают. Владения Вельяминовых обширны и разбросаны по всему миру (она так и сказала: «… по всему миру»). Глава рода, Василий Васильевич Вельяминов помер год назад. Родовое поместье Вельяминовых называется Воронцово, так же зовется и большая деревня рядом. Вдова Василия, Мария Ивановна, твердой рукой ведет немалое хозяйство и руководит семьей. Но старший сын, Иван Мамай, с ними не живет. Он вдовец, бездетный и почти все время проводит в Орде. Второй сын, Николай, женат на родной сестре великой княгини. Человек он мягкий, домашний, любящий уют и комфорт и не очень охочий до ратных трудов. Мать его из-под своей руки не выпускает, да он не особо и рвется. Положение Николая в доме несколько комично и, судя по тому, что об этом судачит и подхихикивает прислуга, не совсем прилично и достойно. Дело в том, что дом (его вернее было бы назвать дворцом) делится в соответствии с местными обычаями на две половины: мужскую и женскую. Причем в женскую половину любой мужчина, за исключением хозяина, может попасть только по приглашению хозяйки дома. А поскольку и хозяйкой, и хозяином дома является матушка Марья Ивановна, то Николаю, чтобы попасть в спальню к собственной жене, каждый раз приходилось просить разрешения у матери. Может быть, поэтому, а может быть, по какой-то иной причине, ночевать он предпочитает на мужской половине, в собственной спальне. Это-то и создает повод для смешков и пересудов. Ну а с Тимофеем и так все ясно. Идиот он и есть идиот.
Сашка попробовал у нее выяснить хоть что-то о монголах и Орде, но толком ничего не добился. Похоже, Фленушка так и не поняла его вопросов. Знай только твердит: «Орда — войско значит». Местная география (или познания в ней самой Фленушки) была весьма своеобразной. Поместье Вельяминовых стояло над речкой под названием Яуза. А пристань, на которой успел побывать Сашка, находилась на реке под названием Москва. Из городов Фленушка знала Дмитров, Коломну, Рязань, Нижний Новгород и даже Казань, а вот о Москве ничего не слышала, хотя ей, по всему, надлежало находиться на том самом месте, где сейчас и лежала Фленушка в обнимку с Сашкой. «Ну и ладно, — мысленно согласился с ней Сашка. — Нет Москвы, и не надо. Значит, в этом шоу такие правила».
Пропели петухи, и Фленушка спохватилась. Она соскочила с пуховой постели и, присев на корточки, принялась шарить рукой по полу в поисках своего сарафана. Лунный свет, вливаясь в раскрытое окно, серебрил ее длинные русые волосы, рассыпавшиеся по спине, делая ее похожей на русалку. Сашка, не удержавшись от мгновенно возникшего соблазна, перекатился по перине, подхватил Фленушку на руки и, бросив ее на кровать, вновь подмял под себя. Он впился в ее свежие губки долгим страстным поцелуем, заражая ее своей страстью и вожделением.
— Ты похожа на русалку. Тебе никто об этом не говорил? — спросил он, перебирая пальцами ее длинные волосы, когда они уже опять лежали бок о бок.
— Нет. — Она засмеялась тихим переливчатым смехом, похожим на звон серебряного колокольчика. — Русалкой меня еще никто не называл. Разве это хорошо — быть русалкой? Русалки и навки — нечистая сила. Я что, похожа на нечистую силу?
— Ты похожа на самую чистую-пречистую силу, — успокоил он ее, погладив рукой по голове.
Она вновь тихонечко рассмеялась.
— Так меня мама гладила по голове, когда я была совсем маленькой. Только она называла меня кошечкой, а не русалкой. Меня ведь забрали в хозяйский дом от родителей еще маленькой, — пояснила она. — Так вот, мама гладила меня по голове, плакала и приговаривала: «Meine liebe Katze…» Это по- немецки. Моя любимая кошечка, значит. Она вообще со мной по-немецки говорила. Я его тогда хорошо знала, а теперь почти все забыла.
Сашкины познания в области иностранных языков были почти нулевыми, но еще в те времена, когда был жив его отец, полковник ФСБ Ракитин, когда они всей семьей еще жили в Москве, а он, Сашка был не бойцом спецназа, а студентом авиационного института, у него была девчонка из «Мориса Тореза».[4] Это самое «Meine liebe…» ему от нее частенько доводилось слышать. Но не сами немецкие слова, произнесенные дворовой девкой, поразили его, а то, как на их фоне звучала русская речь Фленушки. Она, несомненно, говорила по-русски. Но это был очень странный русский язык. Это был не язык Пушкина и Чехова. И не язык Солженицына. И даже не язык Сашкиного комбата, подполковника Кубасова. Он больше походил на тот самый церковнославянский, на котором вел службу их полковой поп, отец Михаил. Все эти бяху, бяше, бысть… Короче говоря, понятно через два слова на третье. А Фленушку он прекрасно понимал и, впрочем, она его тоже. Сказать, что Сашка был изумлен, значило ничего не сказать. Подумать только… Попасть в реалити-шоу на историческую тему, где все персонажи разговаривают по-старославянски. Понятно, что ему в таких условиях, как человеку неподготовленному, досталась роль мычащего полудурка. Но почему же все-таки он все понимает без каких-либо затруднений? Более того, он и сам говорит на этом языке. И это для него просто и естественно.
— А почему твоя мать говорила с тобой по-немецки? — теперь-то он отдавал себе отчет в том, что сказал это по-старославянски, а не по-русски. Более того, он сконцентрировался, сделал над собой усилие и попробовал сформулировать то же самое на языке, на котором говорил с младенчества. Но… У него не получилось ничего, кроме нечленораздельного мычания.
— Что с тобой, милый? — испугалась Фленушка, услышав его мычание. — У тебя опять началось?
— Нет, нет, все в порядке, — успокоил ее Сашка. — Это я так… Пошутил. Не обращай внимания. — Количество открытий и плохо объяснимых фактов, свалившихся на него за последние сутки, явно превысило любой вообразимый предел, и ему теперь настоятельно требовалось время и спокойствие, чтобы все обдумать, увязать одно с другим и постараться хоть как-то объяснить себе произошедшее. Еще полчаса назад он сам остановил девушку, когда она порывалась от него уйти, но теперь самым большим Сашкиным желанием было остаться в одиночестве. — Слушай, Фленушка… Кстати, что за имя у тебя такое странное? Это тебя так родители назвали? Ты знаешь что… Ты иди, а то скоро светать начнет.
Но она, казалось, и не услышала его последних слов. Ластясь к его могучему плечу, она, растягивая слова, нежно мурлыкала, как большая пушистая кошка:
— Н-нет, Фленушкой меня государыня назвала, когда в дом взяла. А мама меня звала Герти, Гертруда то есть. Она у меня немка. А батюшка венгр. Но они уже здесь родились, в имении. Отец родного языка и не знает, а мама хорошо по-немецки говорит. Они на скотном дворе работают и на огороде. Черные люди, смерды, одно слово. А меня государыня к себе взяла, в господский дом. Здесь хорошо, и работа нетяжелая. Ах, Тимоша, — расчувствовавшись, мечтательно вздохнула она, — как же я люблю тебя. Ты всегда мне глянулся, даже когда дурачком еще был. А уж сегодня… Ты как взял меня, так я прям вся и обомлела. Ноженьки мои подкосились…
Насколько помнилось Сашке, ее реакция на его первый приступ была совсем не такой, как она сейчас расписывала. Но это в настоящий момент и неважно. Новые факты, выданные Фленушкой-Гертрудой, кирпичами свалились на его голову и никак не хотели укладываться в правильную, ровную кладку.
— Так твои родители иностранцы? — осторожно попробовал уточнить он.
— Н-нет, — вновь промурлыкала она. — Они не иноземцы. Они же здесь родились. А вот родители моих родителей были иноземцы. Их в плен взяли во время большой войны. Мамин отец у себя дома, в Саксонии, маркграфом был. Вот… — мечтательно пропела она, — раньше, говорят, закон был, чтоб пленных дольше семи лет в рабстве не держать. Я бы маркграфиней была… — Она вздохнула. — Вот Манефа…
— А что Манефа? — по инерции переспросил Сашка.
— Она ведь тоже из ордынских, из пленников, значит. Но она ромейка, то есть почти своя. Семь лет отбыла в рабстве, а теперь — свободная. Могла бы давно на родину вернуться, но предпочла остаться в дому у государыни, твоей матушки. Она вообще-то добрая, государыня Марья Ивановна, зря не обидит.
Она, наверное, еще долго могла бы удивлять Сашку своими затейливыми россказнями, если бы не петух. Он вновь заголосил срывающимся, хриплым со сна фальцетом.
— Ox… — испугалась Гертруда-Фленушка, — совсем я припозднилась. Побегу.
В этот раз Сашка даже и не подумал ее задерживать.
