про Ингваря рек. Не я тако мыслю – княжич младой.
– А ты сам?
– Я, что ж. Мое дело – торговля. Тут купил – там продал. Где уж нам, простым людишкам, в княжьих делах пониманье отыскати. Да и не до того, – заюлил купец.
– Стало быть, никак не думаешь? – уточнил Константин.
Малой вздохнул и с тоской поднял глаза:
– Ин быть посему. Коли душа твоя в самом деле правды жаждет, не сочти, княже, за обиду, но случись оное прошлым летом – я бы поверил, что ты Каином стал. Ныне же, хучь сомненья порой мне сердце и терзают, а все же я тебе верю. Верю, потому как суд твой княжий помню. Нет, нет, – поторопился он с пояснениями, чтобы его не поняли превратно, – не потому, что ты укорот боярину жадному сотворил. Тут иное. Я опосля слова твово на кажный суд твой хаживал, – и глаза его от избытка чувств наполнились слезами, – постоишь тихонечко в сторонке, послухаешь речи твои и веришь – есть еще правда на земле русской. И наказ твой, княже, сполню в точности. Токмо – ты уж не серчай за слово дерзкое – дай ты мне роту,[35] что оными вестями попользуешься не во вред градам рязанским, гостям торговым и прочим людишкам мирным. Да даже роты не надобно, – махнул он рукой. – Слово княжева хватит.
– Даю слово, – кратко ответил Константин.
– Ну, стало быть, и сговорились.
Малой поклонился, нахлобучил пышную волчью шапку себе на голову и побрел в сторону пристани.
Свое слово купец сдержал. Едва Ингварь начал собирать ополчение из мужиков, как весть об этом тут же долетела до Константина. Не успела рать переяславского князя подойти к Ольгову, как из-под Рязани, где Вячеслав занимался, как он их называл, сводными учениями, выдвинулось сразу две рати.
Одна пошла скорым ходом напрямую к Ольгову, а другая, составленная из ратников помоложе, а также привычных к тяжелым переходам полутысячи норвежцев, двинулась в обход, перекрывать обратную дорогу в Переяславль. Помимо тысячной пешей рати в ее состав входила конная дружина, возглавляемая Изибором по прозвищу Березовый Меч, и сотня спецназовцев, с грехом пополам подготовленная Вячеславом и возглавляемая им же.
Для бесшумной и качественной работы Вячеслав и Константину выделил из этой сотни целый десяток удальцов, одетых в маскхалаты. Они-то и сняли безо всякого труда и шума передовые дозоры Ингваревой дружины. Правда, сам воевода относился к ним весьма критически, утверждая, что на краповый берет изо всей сотни сдал бы каждый пятый, не больше. Вот почему уходил воевода в дальний рейд по взятию Переяславля-Рязанского с тяжелым сердцем, о чем не скрывая и доложил при расставании Константину.
– Из этих салаг я всего через полгода классных по нынешним меркам вояк бы сделал. Они у меня, – он сокрушенно вздохнул и махнул рукой, предупредив напоследок: – Я понимаю, что обстоятельства так складываются и ты, княже, здесь ни при чем, но цинковые гробы к ним в деревни я не повезу – и не проси даже.
– Здесь в дубовые кладут, – машинально поправил Константин друга.
– Их матерям от этого легче не будет, – буркнул, уходя, Вячеслав.
На том и расстались. Большая часть двинувшейся в обход рати Ингваря замерла на опушке леса, перекрыв дальнейший путь отступления войска молодого княжича к своей столице и ожидая условных сигналов от Константина. Их могло быть два – либо о немедленном ударе в спину, либо о том, что надлежит изготовиться, потому что Ингварь принял решение пойти на прорыв, не принимая боя с основными силами.
А тем временем две конные сотни (одна со спецназовцами, другая, включившая в себя лучших дружинников) под командованием Вячеслава совершали скоростной марш. Под покровом ночи, вырезав сонных часовых и открыв ворота, бравый спецназ вошел в Переяславль-Рязанский. Вячеслав лично контролировал, чтобы жителей не обижали и дома их не разоряли. К утру часть дружинников, заняв детинец, уже по-хозяйски разместилась в просторных княжеских палатах.
Поруб на княжеском дворе к тому времени был забит под завязку – происходила чистка караулен. Оставленные в городе вои являли собой довольно-таки жалостное зрелище. Большая часть их была обута в лапти. В сапогах щеголяли лишь два десятка дружинников – основной руководящий состав городской охраны. Из них бесшумно удалось захватить почти три четверти. Остальные не растерялись, заняли оборону и успели подранить троих «спецназовцев» Вячеслава.
Лишь ворвавшиеся опытные дружинники, не привычные к бесшумному лазанию по крепостным стенам, не ведающие приемов самбо и карате, но зато в совершенстве владеющие мечом, сумели утихомирить последних защитников брата Ингваря – Давыда, ложницу которого они обороняли.
Сам Давыд, хрупкий, болезненного вида отрок, никакого сопротивления ворвавшимся к нему в ложницу незнакомым воям не оказал. Когда туда вошел Вячеслав, юноша продолжал, не оборачиваясь на вошедших, молиться. Его не прерывали, терпеливо дожидаясь окончания. Произнося последние слова молитвы, Давыд поднялся с колен и повернулся к Вячеславу. Лицо его было бледным, без единой кровинки, но голос тверд.
– Коли настал мой остатний час – не медлите, вои, – обратился он к своим врагам, поочередно обведя их взглядом и остановившись на Вячеславе, почувствовав, что, несмотря на молодость, всеми ими командует этот худощавый высокий отрок, хоть он и не намного старше самого Давыда.
– Ишь какой, – уважительно крутанул головой один из дружинников. – Готов, стало быть, живота своего лишиться?
– Все в руце Господа, и коли он поведет… – начал было Давыд, но Вячеслав перебил его.
– Нам тут поспешать надо, пока народ не проснулся, а посему я коротенько, – предупредил он Давыда. – Ты, княжич, босиком на полу стоишь, это вредно – простудишься и заболеешь. Так что ты ложись-ка спать – время раннее еще. Убивать тебя никто не собирается, а вот взаперти тебе побыть придется, да и то ради твоей же пользы. Опять же охране твоей новой сподручнее. Если просьбы какие будут, то вот тебе сотник князя Константина, который в граде этом остается. – Он указал на сурового вида дружинника лет сорока. Тот хмуро кивнул. Вячеслав продолжил: – Не гляди, что он мрачен так. Зато звать его Улыбой. Меня же дела требуют назад возвращаться, а дабы путь мой спокоен был и звери лютые по пути не растерзали – дай-ка ты мне икону, на которую чаще всего твой брат Ингварь молился.
– Он… жив? – испуганно вопросил отрок, нетерпеливо ожидая и одновременно боясь услышать ответ.
– А чего с ним случиться может? – беззаботно улыбнулся Вячеслав. – Обещаю, что как до места доберусь, так Ингварю твою икону из рук в руки передадут. Пусть она его и дальше хранит.
Давыд с облегчением вздохнул:
– Токмо икона та в его ложнице, где он всегда спал.
– Ничего. Сходишь. Тебя проводят.
Вскоре княжич спустился, держа в руках грубую деревянную икону Богородицы, осмотрев которую Вячеслав буркнул:
– Грубая работа. Явно не Рублев. Но зато старина – тринадцатый век.
– На эту икону еще наш дед, Игорь Глебович, молился. Мастер с самого Царьграда ее писал. Она у нас так и передается – от отца к сыну.
– Значит, двенадцатый век, – поправился Вячеслав. – А все равно не Рублев.
Он небрежно замотал ее в кусок первой попавшейся на глаза холстины, сунул себе в заплечный мешок и через час, после раздачи последних указаний, в сопровождении половины дружинников из числа бравших город уже мчался по направлению к Константиновому войску. Всех своих спецназовцев хитрый Вячеслав, не желая, чтобы они участвовали в возможной битве, оставил для поддержания в городе порядка, придав их Улыбе вместе с полусотней конных дружинников.
Когда посол князя Константина призывал Ингваря для переговоров в шатер к своему дяде, Вячеслав уже был в пути.
Несколько десятков верст по раскисшей от начавшейся оттепели дороге – достаточно тяжелое испытание даже для выносливых полудиких половецких коней, и в свой стан они прибыли лишь ближе к полудню другого дня.
