Вот и поговорили. По душам.
В дверях Иван не выдержал, повернулся:
— Знаете, сколько я таких исповедей выслушал? — сказал он. — Каждый третий из вашего поколения, генерал. И это правда. У каждого из вас были дети — знаю. И у каждого из вас они погибли — знаю. И каждому из вас тяжело… верю. Но знаете, что я думаю? Хотите откровенно? Готовы выслушать?! — Иван наступал на Мемова, практически прижимал к стене. В глазах генерала зажегся огонек. — Вы сами просрали свой прекрасный старый мир. А теперь пытаетесь превратить наш новый, не такой уж, блин, прекрасный, в подобие своего, старого. Не надо. Потому что это жалко и мерзко — все равно, что гнильщик, копающийся в отбросах… Мы как-нибудь разберемся без вас. Нам не нужна ваша помощь. Слышите?!
— Не кричи, — поморщился Мемов. — Слышу. Ты мне вот что скажи… — он помедлил. — Ты сейчас на совете наговорил разного — ты действительно так думаешь?
Иван помолчал.
— Зло, — сказал он наконец. — Должно быть наказано. Справедливость может быть корявой, дурной, но она должна быть. Я так считаю. Бордюрщики должны заплатить за сделанное.
Пауза.
— Мой револьвер быстр, — задумчиво произнес Мемов, глядя на диггера.
— Что это значит? — Иван вскинул голову. Прозвучало резко, как выстрел.
— Фраза из одного старого фильма, — сказал генерал. — Про американских ковбоев. — Мемов покачал головой. — Ты прав, Иван Данилыч, сейчас новый мир. Скорее даже — безмирье. Полоса между старым миром и новым, что рождается у нас на глазах. Завоевание Америки. Освоение целины. Молодая шпана, что сотрет нас с лица земли. Метро стало зоной Фронтира.
— Я не понимаю.
Мемов словно не слышал.
— Как же я раньше не догадался… — он в задумчивости потер подбородок. — Фронтир. Пограничная зона. Место, где правит револьвер. Все очень просто, оказывается… Спасибо, Иван Данилыч, за интересный содержательный разговор. Можете идти, сержант!
Иван резко кивнул и пошел к двери. На пороге помедлил. Да уймись ты, наконец! — приказал он себе в сердцах. Повернулся…
Генерал, сидя за столом, читал бумаги.
— Что-то забыл? — Мемов поднял голову.
— Не револьвер, — сказал Иван.
— Что?
— Вы ошибаетесь, генерал. Этим местом правит не револьвер. — Иван помолчал. Неужели не поймет? — Этим местом правит отвага.
Мемов выпрямился. С интересом оглядел Ивана.
— Я запомню ваши слова, сержант.
— И еще, — сказал Иван.
— Да?
— Ваш фронтир по-нашему: межлинейник.
К станции двинулись под утро, когда бордюрщики смотрели последний сон. «Час быка» назвал это время Водяник. «Время, когда скот ложится на землю». Час монтеров, когда темные силы особенно сильны. В сильном тумане, образовавшемся от дымовых шашек, не зажигая света, на ощупь двинулись группы Шакилова и Зониса, мелкого въедливого еврея, способного убить ребром ладони одного человека, а пространными речами задолбать всех остальных. И это почти не шутка.
Команду Ивана, усиленную бойцами с Невского, поставили в штурмовой отряд. Если вдруг у диверсионных групп не получится бесшумно снять часовых и открыть дорогу наступающим силам Альянса, в бой пойдут именно они.
В темноте пойдем, как гнильщики. Ивана передернуло. Его маленькому отряду выдали по две гранаты на бойца, всего десять, одиннадцатая запасная, у Ивана. Вообще, оптимальная пехотная группа для действий в узких помещениях — четыре человека, но выбирать не приходится. Наблюдателя из адмиральцев ему всучили почти насильно, и не хотел ведь брать — заставили.
Так, еще раз проверим. Иван потрогал пальцами холодный металлический корпус гранаты. Шоковая — из омоновских запасов, боевые-то в городе дефицит. Но так даже лучше. В придачу Ивану выдали сигнальную ракетницу и десяток патронов к ней. Завалить гранатами. Ослепить ракетами. Оглушить. Сбить с толку. Взять станцию нахрапом, с бою. И плевать на потери…
Иван вглядывался в темноту до боли в глазах. Ни проблеска. Время тянулось медленно.
Рядом с ноги на ногу переступал Колян с Адмиралтейской. Фанат, как его прозвали за страсть к восточным единоборствам. Ему не терпелось драться.
Сегодня, подумал Иван, вглядываясь в темноту. Дымный воздух создаст пелену, сквозь которую защитники станции не увидят нападающих… будем надеяться. В желудке была сосущая пустота, словно падаешь в огромную яму. Сегодня все решится. Если соединенным силам альянса удастся захватить Маяк, то Площадь Восстания взять будет уже проще. Маяковская — станция-крепость. Как и Василеостровская.
Иван вздохнул. Почему-то вспомнилось выражение Таниного лица, когда он сказал: извини, война. Мне придется уйти.
Недоумение. Не потому что он уходит, а потому что: как это? На одной чаше весов — и война и счастье? У женщин свои критерии счастья. Мы, мужчины, не так привязаны к формальным символам. Что для нас кольцо на пальце? Мы и так знаем, когда женщина наша. Или не наша. И кольцо тут ни при чем. Это чисто женские штучки. Женщины! Пока не скажут «можно», счастливой быть нельзя.
Рядом звякнул металл. Ивану захотело подойти и отвесить виновнику хорошего пинка. Придурок, блин. Туннель простреливаемый, наверняка бордюрщики, если они такие параноики, как о них говорят, заранее пристреляли пулеметы, чтобы бить вслепую. Я бы так и сделал. Или их уже нет в живых, этих часовых? Но где же тогда Шакил?
И где сигнал к началу атаки?
Ладони вспотели, Иван вытер их о куртку. Планы никогда не выполняются от и до. Всегда кто-нибудь что-нибудь обязательно напутает.
Только бы получилось. Только бы…
Вокруг станции сложная обвязка туннелей, множество санузлов, коллекторов, вентуннелей, сбоек и развязок. Черт ногу сломит на этой станции. А им здесь воевать.
Иван посмотрел на часы. В темноте обозначения едва заметно светятся зеленым, он взял часы в том магазине на 5-й линии. Хорошему механизму что сделается? Завел и отлично. Поэтому когда Мемов сказал «сверим часы», Иван их сверил. Сейчас четыре тридцать две утра.
Так, Шакилов ушел двадцать минут назад. Вечность.
Но сигнала все нет.
Что делать?
— Пора? — шепот рядом. — Командир, пора?
Ивану хочется дать пинка еще сильнее.
— Тихо, — сказал он одними губами. — Молчать.
Гермозатвор (он же гермоворота) — совершенно необходимая штука при угрозе затопления метро. Огромная металлическая дверь, квадратная, толщиной с полметра, такие стоят в перегонных туннелях и на выходах к эскалаторам. На каждый туннель по две — четыре гермодвери.
Механизмы автоматического закрытия уже не работают, зато там есть ручной привод. С помощью специального ключа и ручки можно запереть такую дверь примерно за восемь — десять минут. По нормативу минут за пять.
То есть если бордюрщики очухаются и сумеют продержаться достаточно долго, чтобы закрыть гермодверь на выходе из туннелей (метров двадцать от торца платформы), и гермодверь в переходе от Маяка к Восстанию, то война ими, считай, выиграна.
