А еще у него на душе оттого тяжко было, что срубили они в Пеньках пятерых дружинников князя Константина. Ни один из них живым не ушел. Стало быть, скоро жди беды. Тем более что рязанский князь осильнел ныне – всю Владимирскую Русь под себя подмял.
Зачем такого зазря дразнить? Это ведь все равно что медведя в берлоге зимой будить, когда у самого ни рогатины, ни топора. Да что топор – ножа сапожного и то нет.
Задумался Груша и не углядел, как передние вои бросили своих коней в намет. Стало быть, скоро конец лесу. Ну, точно, вон и околица.
И тут отличия от Пеньков не оказалось. Вновь околица перегорожена, и вновь дружинники княжеские пятью копьями ощетинились.
Мало их, пятеро всего, а пощады не просят. Да и то взять – они же своих людишек защищают, за правое дело стоят, а он, Груша, зачем здесь оказался? Неужто бог простит, коли он на старости лет руки в крови невинных омоет?
Ох, как погано на душе! Да и не у него одного – вон они, сверстники Груши, тоже хмурятся, муторно им. Только мало их совсем – десяток от силы. Молодым князьям, известное дело, ровню подавай, они своим умом живут, спрашивать у других все едино ни о чем не станут.
А они, молодые, на расправу ловки. Ишь ты, как резво полетели! В кольцо взять хотят, из-за домов заходят, чтоб в спину ударить.
– А ты чего же? – толкнул кто-то в бок Грушу.
Обернулся тот, а перед ним княжич молодой. Хорошо хоть, что не свой – не Гавриил Мстиславич, а тот, который новгород-северский. От его распоряжений и отговориться можно, увертку найти. Да и не больно-то он допытываться станет. Сразу видно – так только спросил, для прилику. Вон как на коне гарцует да зубы скалит, предвкушая кровавую забаву.
Звать-то его по-русски Всеволодом Владимировичем, но посмотреть со стороны – степняк степняком. Видать, кровь матери, сестры грозного хана Юрия Кончаковича, оказалась сильнее, чем отца – Владимира Игоревича.
– Да негоже мне, старому, под копытами молодыми путаться, княже. Не столько подсоблю, сколько помешаю, – уклончиво ответил Груша.
– Ну, смотри тогда, старик, как надо рубить, – захохотал во всю глотку княжич и поскакал прямо на рязанских воев.
А Груше тоскливо. Ведь коли по правде сказать, то он с гораздо большей охотой сейчас рядом с теми пятью встал бы в один ряд. И не страшно, что убили бы, даже радостно маленько – за своих людей, за землю родную. Такую смерть за почет считать можно, особенно если пожил порядком.
Вот Спеха поберечь бы надо. Парню вроде как опять плохо, сызнова его мутит. Видать, это совесть его кровь невинную не принимает. А вот и рухнул последний из защитников сельчан. Хорошо они рубились – с десяток, не меньше, черниговцев положили. Добрые вои у князя Константина. Одна беда – мало их больно.
Молодые же дружинники мигом по селу рассыпались. У них иные забавы. Мужику, скажем, голову мечом снести, а еще лучше вкось его располовинить. Это не каждый может – тут сила нужна.
А еще надо, чтоб в душе жалость не шевелилась. Она в черном деле только помеха. Груше их не понять. Коли так тебе кровь любо лить – езжай в степь, с половцем поганым сразись, а своих…
– Рядом держись, – предупредил он Спеха.
По селу они ехали неспешно – муторно стало Груше от визга бабьего, от слез детских, вот и брел его конь чуть не шагом, а сам он, почитай, зажмурился совсем и по сторонам старался вовсе не смотреть. А визг все громче и громче.
Глянул Груша налево – никого. Глянул направо – лучше бы и не смотрел вовсе. Остроух, любимец княжича Гавриила Мстиславовича, тащит со двора сразу двоих девок за косы. Погодки, видать, годков двенадцать-тринадцать, не больше. Вдогон им мать бежит и голосит вовсю.
Следом за ними на крыльцо вышел вой по прозвищу Дикой. У того вся одежа и вовсе в крови, и руки красные, но тоже веселый, как и Остроух. К матери девок неспешно подошел, а в руках меч извивается, будто гадюка, ядом переполненная. Только вот гадюки зимой спят в укромных норах, а человек готов круглый год свой яд расточать. Видать, у него больше запасов, чем даже у змеи подколодной.
А вот и замахнулся уже Дикой, чтобы бабу глупую располовинить. И снова старый Груша зажмуриться хотел, да не успел, а потом у него и вовсе глаза от удивления расширились.
Не баба разрубленная на грязный, истоптанный снег снопом повалилась – Дикой рухнул, а в груди у него копьецо застряло. Славное копьецо, доброе. Груша его сразу признал. Сам помогал Спеху древко обстругивать, до ума довести. Так это что же получается-то?.. И только теперь дошло до Груши, что парень, которого в Пеньках мутило при виде крови, теперь решился-таки через себя самого переступить. Радоваться бы за Спеха надо – мужает на глазах сельчанин, хотя и промахнулся по первости так неудачно, а дружиннику старому отчего-то и вовсе муторно стало, хоть волком вой.
Остроуху в голову, видать, та же самая мысль пришла. Сплюнул он в сторону и неодобрительно головой покачал:
– Удар хороший – вон аж бронь прошиб, только что же ты так промахнулся неудачно? Ай-ай-ай. Не одобрит тебя Гавриил Мстиславич.
– А я не промахнулся, – тихо ему так Спех отвечает. – Я точно попал. Как дядька Груша учил.
– Что-то не пойму я тебя, малый, – враз посуровел Остроух.
– Ты детишек оставь, а я и тебя вразумлю, – таким же тихим голосом произнес Спех и меч из ножен потащил не спеша.
– На своих! – прошипел Остроух и тоже меч из ножен потянул.
– Да какой ты мне свой! – рассудительно заметил Спех. – Зверь ты. А зверь человеку своим не бывает.
«Ах, малый, малый, – с тоской подумал Груша. – Я же тебя всего-то двум-трем ударам научил да совсем немного – защите. Остроух же у Гавриила Мстиславича не зря в любимцах ходит – он во всем первый, а на мечах ему изо всех молодых и вовсе равных нет. Ну куда ж ты на рожон полез?»
– Сам полакомиться захотел, – двинулся Остроух на Спеха и кивая на девок.
– Нет, не захотел, – мотнул головой Спех. – Только у меня в селище такая же сестренка осталась, и этих девок ты не получишь, пока я живой.
– Это ненадолго, – обнадеживающе пообещал Остроух.
Шел он неспешно, крадучись. В ратном поединке вообще спешить нежелательно – княжеский любимец это хорошо знал. Девок Остроух выпустил. Чтобы Спеха убить, времени много не нужно, во всяком случае, ему, так что все равно далеко им не убежать. Он сделал еще шажок и осклабился в довольной улыбке – совсем глуп его враг. Не та у него стойка, неправильно у него все. Сейчас, сейчас он…
– Гей, Остроух, – раздался вдруг голос сзади.
Тот обернулся, стараясь одним глазом на Спеха поглядывать – не попытается ли в спину ударить, – но как увидел, кто с ним говорит, чуть на землю от удивления не сел. Да и было с чего – у молчальника Груши голос прорезался. Никак старый хрен за сельчанина своего просить станет.
– Допреж Спеха разомнись малость, со стариком меч скрести.
– Ну, давай, старый, позвеним клинками, – снова раздался шип Остроуха.
«Ну точно как гадюка, – подумалось Груше. – И голос один к одному. Как только таких людей земля носит? Впрочем, слыхал он от людей, что в дальних краях бывает, будто дрожит она иногда и даже трещинами под ногами расходится. Видать, слишком много погани там всякой скопилось, вот ее и трясет от омерзения. Хорошо, что на Руси пока такого не бывало. Значит, не так уж много таких вот гадов, как Остроух, по ней ходят».
Ну а он, Груша, теперь в меру сил своих постарается, чтобы их еще меньше стало. А нет, так что ж. Пожил свое, пора и честь знать. Пусть хоть и со своим в схватке сгинул, но за правое дело, а это самое важное. Да и правильно Спех сказал: «Разве зверь человеку может своим быть? Да никогда!»
Умеет старый Груша думать, даже когда мечом рубится. Может, иному думки те помехой были б, а ему – так нет. Даже помогают иной раз. Пока голова занята, рука сама знает, как ловчей клинок на клинок принять, как удар отбить, как его в сторону отвести, как врага сил лишить, а самому схитрить, прикапливая их для одного решающего мига.
