ощутила, что она тоже ходила бы сюда каждый день. Если бы могла…
— Машка, не иронизируй! Я знаю, что ты подумала… Ты не понимаешь, почвы здесь разные, вот и цвет разный! Ока-то по известнякам течет. И обе реки большие! Одинаково большие!
— Ладно, ладно. Больше не буду!
Женщина засмеялась: это ли грозный разведчик? Заводится с полуоборота. Смешной…
— Скажи, а тут опасно?
— Не знаю. По мне — так нет. Особенно летом. В лесу — еще куда ни шло, там все-таки звери. А в городе? Нет, встречаются, конечно. Так это надо быть глупее паровоза, чтоб против человека с оружием… Хотя, как ни крути, а хозяева-то здесь теперь они…
— А люди? Как думаешь, выжил кто на поверхности?
— Не встречал.
Илья замолчал. Его самого занимал этот вопрос. Очень хотелось, чтоб жизнь сохранилась где-то еще. Наверняка же сохранилась! Только вот не встречал он никого… Может, правда, и к лучшему…
— Не встречал, — повторил он. — Возможно, что и жив до сих пор из-за этого.
— Почему? — вскинула голову жена.
— Понимаешь, зверь — он что? У него инстинкт. Убивает, если есть хочет, или защищает: себя, самку, детеныша, территорию. А человек — еще и просто так, из любви к искусству.
— Почему сразу «убивать»? Может, они вполне мирные.
— Может. Может, и мирные…
— А вопрос можно?
— Валяй!
Что за вопрос, интересно, такой? А неважно! Сегодня ей все можно. Можно гулять без противогазов, можно подсмеиваться над ним, можно сердиться на него и обижаться на пустом месте.
— Ты никогда не рассказывал… На тебя нападали… незнакомые звери?
— Конечно. Все незнакомые были. Я с ними на брудершафт не пил, они мне визитных карточек не оставляли. Даже имен друг у друга мы не спрашивали!
Зуев, естественно, прекрасно понял, что имеет в виду жена: байки про ужасных монстров сочинялись самими разведчиками «для поддержания тонуса» и имели успех почище сказок братьев Гримм.
— Я серьезно.
— И я серьезно, — он засмеялся. — «Там, на неведомых дорожках следы невиданных зверей. Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей…» Успокойся, нет здесь неведомых зверей. Обычные — да, бывало. Только я для бифштекса совсем не гожусь. И невкусный, и сам кого хочешь проглочу! Ам-ам!
— Хабалка! — Маша ткнула его кулачком в бок.
— Ага. А еще балбес.
Оба засмеялись.
Зуеву было хорошо. Наверное, оттого, что он видел, знал — хорошо сейчас было и Маше. А еще чувство вины, которое он испытывал перед женой последнее время, куда-то пропало. Впервые за многие годы он был счастлив по-настоящему.
— Спасибо тебе, — Маша потерлась щекой о плечо мужа. — Пошли? Жарко становится.
Маша умерла через три недели. Все это время Зуев не отходил от жены. А когда похоронил, ушел наверх, в очередной поиск. Обратно он не вернулся.
Дмитрий Глуховский
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ АРТЕМА
Мне в лицо летят белые полиэтиленовые пакеты.
Я отлепляю их от окуляров противогаза и отпускаю — и пакеты, подхваченные ветром, плывут по воздуху дальше, похожие на медуз.
Настоящих животных тут не водится — ни обычных, ни даже приноровившихся к радиации уродов.
На километры вокруг нет ни единого живого листка, ни травинки… Только сажа и оплавленное железо, угли и бетонная труха. Если ветер и приносит семена каких-то растений, то, падая в проклятую здешнюю почву, они не могут прижиться и высыхают.
И даже пакеты, остановившись тут передохнуть, несутся дальше.
Сюда я прихожу каждый день и давно потерял счет дням, которые провел здесь.
Я облачаюсь в тяжелый костюм радиационной защиты, надеваю противогаз, беру оружие — и отправляюсь в путь вверх по эскалатору. Сперва меня провожали странными взглядами: в них было и снисхождение, и восхищение, и издевка. Сейчас все привыкли и перестали обращать на меня внимание. И мне так удобней.
Не знаю, что я ищу на этом пепелище. Возможно, и ничего не ищу — говорят же, что убийц тянет вернуться на место преступления, так не в этом ли все дело?
Одно точно: мне не отыскать тут ни прощения, ни надежды.
Я загребаю сапогом грязь, ворошу палкой оплавленные железяки.
Вместо прощения мне — сажа. Вместо надежды — угли.
И я буду приходить сюда, пока мои ноги будут меня носить.
Они вышли встречать меня как героя.
Опаленные, окровавленные, оборванные. Я спустился с изуродованной бомбами бетонной телебашни, но они глядели на меня так, будто я сошел с небес.
Мне хотелось сдохнуть, и я содрал со своего лица противогаз. Я вдыхал воздух — запретный, отравленный, — который так давно мечтал попробовать на вкус. И не чувствовал его вкуса.
Я брел по мертвой улице, надеясь, что меня сожрут до того, как я вернусь ко входу в метро. Но твари, которые еще недавно хотели моей крови, теперь брезговали ею.
А когда я достиг метро, там уже ждала толпа.
Они поднялись наверх, несмотря на табу, чтобы самим увидеть землю, которую я отвоевал у демонов для их детей. И когда они поняли, что я дышу стылым воздухом поверхности без противогаза, некоторые тоже стали стаскивать с себя резиновые маски. Им казалось, моя победа уже вернула им потерянный когда-то мир. Они не знали, что час назад я уничтожил их последний шанс на спасение. И я не стал им об этом говорить.
Среди тех, кто поднялся наверх приветствовать меня, была женщина с ребенком. Неужели ей не было страшно за малыша? Наверное, было. Но ведь еще несколько часов назад она точно знала, что умрет. И все, кто поднялся на поверхность, все эти изможденные люди готовились умереть. Они остались на осажденной станции, потому что им некуда было бежать, остались, чтобы оборонять ее до конца — неминуемого и скорого. Боятся ли помилованные только что смертники заболеть? Нет, они ничего не боятся.
Эти люди не знали, что я лишь заменил вынесенный им смертный приговор на пожизненное заключение.
Мальчик, который сидел на руках у матери, тоже стащил с себя самодельный противогаз и махал им мне.
— Артем! Артем! Снег!
С неба медленно опускались жирные серые хлопья, припорашивая грязную бурую землю, черный рассохшийся асфальт. Я подставил им ладонь, растер их пальцами.
— Ура! Снег! — все кричал мальчишка.
— Это пепел, — сказал ему я.
Я трус и поэтому буду героем.
Я никогда не решусь рассказать им, что случилось на самом деле. Если я расскажу, мне не поверят —
