судьбу.
- Э, Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.
Открыв калитку на условный стук, Горгасал отпрянул: они, бедные люди, гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна - по голосу узнал.
За темным пологом послышался нежный голос Тэкле. Папуна приложил палец к губам, - в таком виде он не покажется царице! И пока Керим и Горгасал доказывали неразумность его намерения, Папуна успел содрать седые усы, захватил горсть земли, смочил из кувшина водой и усиленно принялся стирать со щек желто-коричневую краску.
Керим в отчаянии схватился за голову, но Горгасал его успокоил: он сошьет для Папуна страшную маску.
Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями Папуна, затем с потемневшими от ужаса глазами упала на тахту. Святая влахернская божья матерь! Куда приехал, Папуна? Нет! Нет! Сегодня же, дорогой друг, должен покинуть проклятое место!
- Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям.
- Датико? Датико тоже потерял разум?
- Напротив, за время путешествия со мной - поумнел. К тому же он привез письмо царю...
- Письмо? От... от Трифилия? Керим!..
- Дорогое дитя, я уже сказал, Датико поумнел, он предпочел тяжесть плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой.
- Прекрасная царица цариц, - перебил Керим, видя нетерпение Тэкле, азнаур привез письмо царю от высокорожденной матери, царицы Мариам. Написанные по-персидски слова прочитал Али-Баиндур и благосклонно допустил азнаура в круглую башню.
- Но что написала Мариам моему царю?.. - От возрастающей тревоги у Тэкле дрожали ресницы.
- Жалуется царица Мариам: плохая у нее жизнь, просит царя смириться перед шахом, пожалеть ее.
- А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и без того удрученному?
- Прекрасная из прекрасных цариц, мудрец сказал: 'Взгляни на солнце, и да оставит тебя печаль твоя'. Да излечится от печали царь Луарсаб, ибо он созерцает солнце в твоем сердце...
- Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты знал! - Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах.
Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.
- Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться...
- Своего аллаха, - поспешно перебил Папуна. - Э, друзья, я вижу, вы забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.
- Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, - засуетился Горгасал.
Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло отогнать грустные мысли.
Жадно слушал его Керим: 'Аллах да осветит мой путь в Грузию!'
Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.
Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело... И как только позволило приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.
- Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, - успокаивал Горгасал, - если Папуна и выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже 'барсы' примут его за незнакомого соседа.
- Тем более, - добавил Папуна, - у меня пропускная грамота от самого Исмаил-хана...
Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни.
Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня - память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы.
В разросшийся сад по мраморным ступенькам сбегают Маро и Хварамзе съесть неспелое яблоко и поведать друг другу девичьи сны. Носятся, опьяненные свободой, Иорам и Бежан, сын Эрасти. Они то скачут на неоседланных конях через мост, где в молодости скакали их деды, то, схватив лук и колчан, бросаются в лес за маленькими лисицами, то собирают мальчишек и устраивают на церковной площади марткобский бой, и по всему Носте - от водяной мельницы до старой часовенки - слышатся ликующие крики победителей и вопли побежденных...
Воинственное Носте пробуждается юным поколением...
Больше всех хлопочет дед Димитрия: ему Саакадзе поручил разместить по лучшим домам ожидаемых из Верхней, Нижней и Средней Картли азнауров. Те из них, кто отличился в Сапурцлийской и Марткобской битвах, получили приглашение в замок самого Саакадзе.
Дед Димитрия от радостного возбуждения даже охрип. Он покрикивает на внука, уговаривающего его беречь себя:
- Уже берег, от скуки чуть не состарился. Спасибо Георгию, он хорошее средство знает, как продлить человеку жизнь. Около него все молоды.
И, не дослушав озабоченного внука, убегает то к Павле - посмотреть, хорошо ли убрана кунацкая, то к Кетеван - проверить, достаточно ли у нее одеял и мутак для приема гостей, то к старому Шалве - позаботиться о стойлах для лошадей... От резких движений у деда иногда начинает ныть нога, он прихрамывает, но тут же испуганно оглядывается - не заметил ли кто? - и с нарочитой молодцеватостью бежит дальше.
От деда Димитрия зависело, к кому, сколько и каких азнауров поместить. Заискивания и споры соседей сладкой волной приливали к его душе. Он с притворным равнодушием, хмурясь, выговаривал обступившим его соседям:
- Не горячись, Иванэ, знаю - больше трех не сможешь разместить, тесно у тебя, все равно, пятерых не дам. Всем гости нужны. Мариам, пришли внука в мой дом, пусть возьмет кувшин меда и барашка. Не притворяйся богатой, твой подвал знаю лучше, чем ты... Шалва, по особой просьбе Георгия, прибавлю тебе еще одного гостя...
И дед хлопотливо мчался дальше, сопровождаемый гудящей толпой.
Княгиня Нато Эристави, смотря на хлопоты в замке, тихо говорит Дареджан:
- Георгий - уже давно князь, больше чем князь, а съезд азнауров у себя устраивает. Самые знатные владетели за счастье сочли бы получить приглашение в Носте...
- И такое будет, светлая княгиня! Еще сто теплых дней проложит бог на пути гостей в Носте...
Солнце клонилось к равнине. Сквозь колючие изгороди улочек чернела наливающаяся сладким соком ежевика. Всюду по канавкам пробивалась к огородам хлопотливая вода, по которой важно плыли утята. В тени амбара коза деловито выщипывала травку, пробивающуюся сквозь камни.
