пришла в редакцию писать для них картины. Всегда и всюду я их так, на ходу, пишу - пальцем, с бешеной скоростью. И вот только я написала первую рыбку (или бабочку, петушка, ангела), подходит секретарь Марина и вручает мне большой запечатанный конверт! 'От Сергея Ивановича'. Значит, что - рассказ мой не подошел? Ну да, говорил ведь С.И., что он должен по поводу него посоветоваться с сотрудниками. Значит, сотрудники против... Настроение упало резко. А раскрыть конверт я не могу: пальцы все в краске. Пишу картину за картиной, а в голове уже шумит. Лена Хомутова чаю мне принесла. Прихватив чашку обрывком газеты, чтоб не запачкать, я выпила. Могла бы таблетку от головной боли достать из сумки, но сумку испачкать не хотела. С раскалывающейся от боли головой наконец закончила последнюю картину (кажется, Пушкина в виде ангела)... Вымыла руки и раскрыла конверт. А там всего лишь рассказ Феликса Светова, который мне обещал Сергей Иванович... Если б я знала, что тот мой рассказ приняли (и после опубликовали) - какие б я роскошные картины им тогда написала! А так... голова не дала свободно развернуться. Причем я в тот же вечер была звана в гости к Боре Дубину там весь вечер хозяева подавали мне эффералган-упсу, и в разговоре я практически не могла участвовать, и шутки других гостей не записала, и коньяк французский не попробовала даже...
Однажды в 'Знамени' приняли нашу с мужем повесть 'Капсула'. Я напечатала в записях: 'СЕГОДНЯ ЛУЧШИЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ! Звонили из 'Знамени' - берут нашу 'Капсулу'. Ура!!! Господи, благодарю Тебя!'. Но, видно, плохо поблагодарила Бога. Повесть вскоре вернули, и лучший день в моей жизни был отменен...
Но слава Богу, я понимала, что в жизни должны быть и лучшие, и не самые лучшие дни! Тем более что 'Знамя' как не раз печатало меня до этой истории, так и после.
Однажды в 'Знамени' опубликовали сразу меня и двух моих однокурсников, друзей юности: Леонида Юзефовича и Анатолия Королева. Я всю молодость смотрела им в рот, потому что приехала в университет из маленького поселочка и даже имени Хемингуэя не знала! Вот так. А потом я не смотрела им в рот, потому что они в Москву переехали жить. Но когда 'Знамя' в один год нас опубликовало, не знаю, что подумали мои однокурсники, а я решила, что догнала их...
Однажды в 'Знамени' опубликовали мои хокку (аж 49 штук!). И еще тут же в 'Литературке' Александр Кушнер похвалил их. Это сразу изменило в нашей семье тип юмора по отношению к моим стихам. Если раньше муж на каждое тотчас сочинял пародию, то после - стал ерничать: 'Я, наверное, никогда не дорасту до твоих стихов!'. (А на днях читаю новую книгу Марка Захарова: оказывается, в театре тоже сейчас можно работать с примитивом, даже режиссер говорит актеру: 'Сыграй так, чтоб в зале думали: зачем этого-то бездаря взяли на сцену!'.)
Однажды в 'Знамени' мой муж сказал: 'В Египте были пирамиды, а в Москве есть четыре журнала: 'Знамя', 'Новый мир', 'Октябрь' и 'Дружба народов'. Иногда московские писатели меня спрашивают: 'А в 'Знамени' не возмущаются, что ты и в 'Октябре' публикуешься?'. К чести журналов, ни разу никто меня вообще об этом не спросил в редакциях! Когда живешь далеко в провинции, а в твоем родном городе не было и нет ни одного литературного журнала, то твоя судьба решается в столице, и она все время как бы рядом, сразу слева надо лбом. Все время думаешь: как там новая повесть, рассказы, стихи - приняты или нет, если приняты, то на какой номер... И я молюсь за всех вас каждый день! Оставайтесь Богом хранимы!
Пермь
Юрий Давыдов
Неохота поздравлять 'коллектив'. Нашенские отвергали личность, не сумевшую материализоваться в гвоздь или винтик. Нет, нынешняя редакция журнала 'Знамя' это - 'Мы', не поглощающее 'Я'.
В оны времена генерал Драгомиров ставил горестную замету рядом с именами кандидатов в члены Военного совета: 'В совете заседать может, советы подавать не может'. Или печаловался: 'В бою застенчив'. Другой генерал, Обручев, назначенный очень большим начальником, выбирая зама, осведомлялся: 'А будет ли он спорить со мной?'. Ему нужен был сотоварищ-оппонент.
В таких, как говорится, параметрах проросло и поднялось дело на Никольской. И это не может не радовать и знаменосцев, и борзописцев. 'Знамя' не пустой для сердца звук.
В курганах книг есть книжица-инструкция 'Хороший тон'. Там пропечатан образец юбилейного адреса. Он пышет жаром торжественных похвал. Но повторять их боязно. Сергей Чупринин и Наталья Иванова, поддержанные командой, поднимут на смех, как на копья.
Уклоняясь от адреса, адресуюсь к Ветхому Завету. На Земле Обетованной юбилей праздновали в течение года; все двенадцать месяцев царили согласие и веселие. Чего и вам желаю. Полагалось, правда, и долги прощать. Но вы авансов не даете. А жаль. Во-первых, настоящие мастера, например, Алексей Толстой, начинали писать лишь после того, как издательство в третий раз просило через суд вернуть аванс. А во-вторых, вы лишаетесь благородного удовольствия прощать долги нашему брату, поэтам и прозаикам.
Юбилеи, скажу на ухо, прекрасный случай замолвить словечко о самом себе. Гадал, какую бы тут загогулину в ход пустить. Да вдруг ненароком прочел в газетке, причастной к литпроцессу: необходимо 'дальнейшее развитие художественных отношений'. Умри, изящнее не скажешь. Именно 'художественных отношений' алкаю. И об этом молю юбиляров.
Андрей Дмитриев
Даже не зная во всех подробностях историю того или иного литературного журнала, публика всегда держит в уме некий миф каждого из них, некое объемное, пусть и приблизительное, представление о каждом; мы усвоили в общих чертах предание о 'Новом мире' и об 'Октябре', о 'Юности' и о 'Молодой гвардии', об 'Отечественных записках' и 'Вестнике Европы', о 'Современнике' и о 'Нашем современнике'. Иные журналы советской эпохи, даже если кому и не попадались на глаза, все же вызывали ассоциации, связанные с местом издания. Скажем, назови мне: 'Север' - и я увижу сосны, воду и гранит Онежского берега; назови: 'Сибирские огни' - представлю Сибирь, пусть я и не бывал никогда в Сибири... Но скажи мне: 'Знамя', имея в виду старое, добаклановское 'Знамя', - и обнаружится зияние, пустота, отсутствие образа и предания. То есть предание сводится к одной-единственной истории о том, как Кожевников отнес на Лубянку рукопись романа Гроссмана 'Жизнь и судьба'. Некрасиво и негусто... И странно. Наверняка ведь были в том 'Знамени' - за столько-то лет! - заметные публикации; должно быть, многое, напечатанное первоначально в 'Знамени', вошло потом в состав литературы но само по себе, в соотнесении с именем автора и книжным изданием, но безотносительно 'Знамени'. Если и впрямь там было что достойное, то о 'знаменском' его происхождении помнят, должно быть, только специалисты...
Так я думал, когда нес, по совету друзей, свой рассказ 'Шаги' в редакцию 'Знамени' на Тверском бульваре. Я сильно хотел увидеть этот рассказ напечатанным. Друзья же сообщили мне о том, что Кожевникова уже нет в живых, в журнале вообще нет главного, зато в отделе прозы работает Наталья Иванова. Во флигеле на Тверском, помню, было тихо. Туда-сюда сновала испуганная тень зама покойного Кожевникова. Иванова сказала мне: 'Попробуем'. Тень Тени рассказ не пропускала, потом исчезла. А вскоре началась подлинная, уже достойная предания, история журнала. В восемьдесят седьмом был напечатан и мой рассказ.
...Через пару лет я написал еще один рассказ, очень короткий. Назывался он 'Березовое поле' и мне очень нравился. Я отнес рассказ в 'Знамя'. Уже передавая мне корректуру, мой редактор Э. Мороз печально поморщилась и сказала: 'Рассказик, конечно, так себе'. 'Но вы же его печатаете', - возразил я, как мне казалось, резонно. 'Мы тут подумали, разъяснила мне Мороз позицию журнала, - ты так редко, так мало пишешь, что, того гляди, и вовсе бросишь это занятие. Если тебя сейчас не напечатать точно бросишь. Вот, решили тебя немного подзадорить. Печатаем. Но рассказик плохонький'... Рассказ вышел. Я получил по сусалам ото всех - от критиков, от друзей, от знакомых, от малознакомых... Но писать я не бросил. К публикациям своим стал относиться ответственнее. И еще подумал: 'Этот журнал умеет работать с авторами'.
Александр Кабаков
Буду честен: хотелось прямо в 'Новый мир'. Но не решился и пошел в 'Знамя'. В маленький домик рядом с Литинститутом на Тверском бульваре. Проник (уж не помню, как, кажется, с предварительным рекомендательным звонком, а от кого? - нет, не помню) за облицованный плиткой квадратный фасад, в обычный хлам и красного дерева рухлядь обычной журнальной редакции, был впущен к самому Владимиру Яковлевичу Лакшину. Принес наиболее безобидную, сильно 'под Трифонова' написанную первую часть
