типографской краской: 'Иван Васильевич учил нас чему?'.
И потому ничего не остается делать, как задать себе юбилейный вопрос: 'К чему меня учит журнал 'Знамя'?
Ответов набежало очень много. Предлагаю лишь три, представляющие, на мой взгляд, общественную ценность, и в надежде на похвалу за любовь к цифре 'три', в 'Знамени', помнится, за это хвалят.
Первое. Не отличай пораженье от победы, найдутся люди, умеющие это сделать получше тебя.
Второе. Дорожи собственными ошибками, не пользуйся без нужды чужими, даже когда их дружески и настойчиво предлагают.
Третье. Выпускнику театрального института дороги заветы бессмертных, и потому и на пороге, и за порогом любимого народом журнала в минуты радости и в дни печали повторяю:
Люби 'знамя' в себе, а не себя в 'Знамени'.
А это уже почти тост!
Всех, кто причастен празднику, - с праздником!
Инна Лиснянская
Однажды в 'Знамени' лет пять тому назад я пила кофе. Да, не смейтесь, я действительно пила кофе, и не в отделе поэзии, где подобное со мной все-таки могло случиться, а на самом верху. До этого случая и после него я никогда так высоко не взлетала. Я не вхожу в литературную элиту, чтобы меня журналы приглашали на праздничные мероприятия, а также не вхожу в число авторов, норовящих непременно добраться до редактора или в крайнем случае до его первого зама. Помнится, когда Ярослав Смеляков году в шестидесятом в вестибюле ЦДЛ познакомил меня с Твардовским, тот спросил, почему я, которую он охотно печатает, приходя в 'Новый мир', ни разу не поднялась к нему в кабинет. Я смутилась: 'Простите меня, Александр Трифонович, но я без приглашения не прихожу. И для чего? С отделом поэзии все у меня хорошо складывается, к чему вас беспокоить?..' - 'Ко мне поэты сами ходят, без приглашения', - почему-то задумчиво ответил Твардовский.
Но сейчас-то я о 'Знамени', а не о 'Новом мире' рассказываю, а то бы еще принялась говорить, как, по совпадению, что ли, после ухода Твардовского из 'Нового мира' у меня нигде и ничего хорошо не складывалось - повсюду прекратили печатать аж до 1987 года.
Так как же случилось, что я пила кофе с конфетами 'Каракум' в кабинете Натальи Борисовны Ивановой, где собралась вся редколлегия? Правда, я поначалу упиралась: мол, подожду в коридоре. Так как кофепитие было деловое.
Однажды мне позвонила Наталья Иванова: 'Инна Львовна, в десятом номере мы печатаем эссе вашей дочери. Что же вы нам никогда не говорили, что Елена Макарова продолжает писать прозу?'. Я стала что-то бормотать насчет того, что неудобно предлагать журналам произведения своей дочери. Иванова ответила: 'Поскольку Лена сейчас живет в Иерусалиме, будьте представителем. Как что напишет - показывайте нам'.
Так что, став представителем, я спустя год передала 'Знамени' роман Лены 'Смех на руинах'. И когда Лена приехала в Москву, я, уже зная, что роман принят, но есть разговор, разволновалась и отправилась вместе с ней солнечным июньским днем в редакцию - мол, тепло и светло, подожду в коридоре. Не терпелось узнать, что за разговор. Но меня пригласили присутствовать, и я была счастлива. Ибо мою Макарову хвалили, однако предлагали ей сделать 'журнальный вариант' романа так, чтобы он поместился в двух номерах. На самом деле задача для автора оказалась не из легких, но я пила кофе с 'Каракумом' и легкомысленно пребывала на воздусех. Тем более что в присутствии Евгении Кацевой, Елены Холмогоровой и Елены Хомутовой и даже при заглянувшем на минутку редакторе Чупринине похвалы перепали и мне. И не только как матери Макаровой. Руководство в лице Натальи Ивановой предложило: 'Давайте, как-нибудь опубликуем Инну Лиснянскую в одном номере с Макаровой под заголовком 'Дочки-матери'. Так, смеясь и улыбаясь, редколлегия сообща с автором и незадачливой мамашей пила кофе и прикидывала, как наилучшим образом, не нанося ущерба пятисотстраничному произведению, сократить его текст эдак страниц на 150. Кто его знает, может, у нас и на более верхнем верху вот так, за чашкой кофе или за рюмкой, весело решаются куда более серьезные дела, чем художественный вымысел? Все, что возможно ернически измыслить, - возможно в жизни. Однако выше, чем однажды в 'Знамени', я не подымалась.
Это теперь, когда мы с Липкиным стали жить в Мичуринце по соседству с зам. главного редактора 'Знамени', я могу запросто прийти к ней и попросить чашку кофе - вкусно варит. Соседи - это уже другая история. Соседи иногда ближе, чем отдаленно живущие родственники, о чем я однажды написала в своей повести 'Величина и функция', которую и напечатало 'Знамя' еще до того, как я засоседствовала с Натальей Ивановой.
А в 1987 году мы с Семеном Израилевичем жили в 'Красновидове' в одном доме с Владимиром Лакшиным, он работал зам. главного редактора 'Знамени'. А редактором был Бакланов. Я тогда еще не была после своего выхода из Союза писателей там восстановлена, но однажды за добрососедской чашкой кофе Лакшин предложил мне отобрать несколько стихотворений, исключительно лирических, без всяких там аллюзий. И вот уже как бы по соседству (читай по знакомству) состоялась после десятилетнего перерыва моя первая публикация в 'толстом' журнале. Своим полным отсутствием гражданской позиции эта знаменская публикация мне, пожалуй, дороже всех прочих, с примесью этой самой позиции.
Я, признаться, - изрядная хвастунья. И именно поэтому я чужими стихами хвастаю гораздо чаще, чем своими, и досаждаю иногда редакциям. Потому что скажи, чьи стихи тебе нравятся, и мы поймем, кто ты. Так однажды, когда Кублановский жил еще в эмиграции, я предложила 'Знамени' его, присланные мне, стихи. Ура - напечатали! Так однажды мы с Липкиным порекомендовали журналу 'Знамя' молодую поэтессу Эллу Крылову, которую высоко ценим. Напечатали! И теперь нет-нет я по телефону досаждаю заведующей поэзией Ольге Ермолаевой, - чего это они давно Крылову не печатают? А однажды я все ждала своей публикации, а ее все откладывали и откладывали. Честно говоря, я удивлялась по той ничтожной причине, по какой некоторые стихотворцы удивляются: почему отложили, разве мои стихи хуже тех, что и в этом номере напечатаны? Хуже - всегда можно найти, нет, выискивай то, что лучше! И однажды, в очередной раз заглянув в очередной номер журнала, я позабыла обиду и набрала телефон Ермолаевой: 'Ольга Юрьевна! Какая радость! Я прочитала стихи незнакомой мне Светланы Кековой! Замечательные стихи! Куда мне! Сегодня я счастлива, что вы меня перенесли в неизвестно какой номер!'.
Расхвасталась я сейчас не случайно, а чтобы подвести свою заметку про случившееся однажды в 'Знамени' к тому смешному случаю, который произошел со мной в конце шестидесятых. Тогда редакция помещалась на Тверском бульваре и большое окно первого этажа отдела поэзии и критики выходило на улицу. В тот опять-таки солнечный июньский день окно было широко распахнуто, несмотря на шумный транспорт. Мои стихи уже печатать перестали и я пришла в редакцию сдать заказанные мне переводы с азербайджанского. В комнате стояло три стола, но кто за ними сидел в тот день, я позабыла, и вы поймете, почему. Запомнила только Вадима Кожинова, - и вы также поймете, почему. Несмотря на то, что атмосфера в 'Знамени' была не теперешней, а холодновато-чиновной, я кому-то из сотрудников страстно доказывала, что Светлана Кузнецова - прекрасный поэт. При моем восклицании: 'Ну, меня не печатать, естественно, но как же можно ее не печатать?' ко мне вдруг подбежал Кожинов и со словами: 'Вы правы, и я вас сейчас вынесу отсюда на чистый воздух', - поднял меня на руки и вынес прямо в окно. Поставил на тротуар, горестно махнул рукой и ушел. Спустя годы я из критических высказываний Кожинова узнала, что во второй половине XX века он больше всех ценит Светлану Кузнецову.
Но и этим я похвастала не бескорыстно, вернее, не бескорыстно пишу свое 'Однажды в 'Знамени'. А вдруг да и пригласят меня на праздник? И хоть я никуда, признаться, в свои 72 года не выезжаю, ради юбилейной чашки знаменского кофе нарушу свое добровольное затворничество. А крепче кофе ничего не пью, так что со мной - не накладно. Но если быть честной до конца, не пью, но сильно закусываю. Так что никому ни в какое окно меня не вынести.
Андрей Немзер
'Доперестроечное' (то есть 'добаклановское') 'Знамя' не читал. Кажется, вообще ни разу. Хотя слышал, что и там живые вещи появляются. (Я в ту пору относился к 'текущей словесности' примерно так же, как стало относиться к ней литераторское большинство в 90-х. То есть полагал ее фикцией. Чему 'нечтение' способствовало.) Баклановское 'Знамя' я, разумеется, читал (как все), ценил высоко (как почти все), но в 80-х ни строки там не напечатал. Почему? Ну, не был я тогда 'критиком'. Считал себя историком литературы, писал книгу о Жуковском, потом собирался писать о Гоголе (не написал), комментировал сочинения всяких
