- Товарищ майор, разрешите, я слетаю с ним. Пусть сам увидит, где окклюзия, - сказала Парфенова.
- Ну что ж, вези его, покажи, где ты там нашла туман. Прекратить на время выпуск самолетов?
Парфенова пригласила паренька занять вторую кабину и взлетела.
Вернулась она только утром, когда взошло солнце.
Как потом мы узнали от Парфеновой, она сначала полетела на юг. Там действительно был туман. Затем по просьбе пассажира повернула к Керченскому проливу - посмотреть, какая там погода. Тоже туман. Когда же вернулась домой, то и аэродрома уже не было видно.
- Где теперь садиться? - обратилась летчица к обескураженному пассажиру.
Тот только руками развел.
Километрах в пятнадцати от аэродрома находилась небольшая 'лысинка' приподнятая местность, пока еще не закрытая туманом. Там и приземлилась Зоя Парфенова со своим примолкшим пассажиром, немало пережившим во время опасного ночного вояжа.
Больше метеоролог никогда с нами не спорил.
Как-то утром штаб дивизии приказал в срочном порядке выделить несколько экипажей для выполнения спецзадания: прошедшей ночью разыгрался сильный шторм, и два наших десантных катера, у которых вышло из строя управление, унесло в открытое море. Нужно было их найти.
Участок вероятного дрейфа катеров был разбит на секторы. Каждому экипажу - свой. Нужно было пройти 'змейкой' на малой высоте и обшарить весь сектор.
Вскоре мы с Полиной были у своего самолета. Погода отвратительная: низкая облачность, плохая видимость. Воздух насыщен мельчайшей водяной пылью, которая мешала смотреть, дышать, забиралась под меховой комбинезон, пронизывала все тело. Собственно, именно потому, что видимость была плохой, и поставили эту задачу нам, авиации, так как посылать для розыска корабль при такой погоде не было никакого смысла.
Взлетели. Дошли до своего сектора. Беру курс 'М' и веду самолет в открытое море. Прошло минут пять. Оглянулась назад - берега не видно. Кругом серая, гнетущая муть, а под нами рябая поверхность моря.
Когда под крылом самолета летчик видит горы, лес, воду, то есть местность, совершенно непригодную на случай вынужденной посадки, он начинает с напряжением прислушиваться к работе мотора. И нередко в такие минуты ему кажется, что мотор барахлит, - ухо улавливает какие-то посторонние шумы, нечеткий ритм, постукивание. Я чутко вслушивалась в гул мотора. Ничего подозрительного - работает ровно, мягко. Это немного подбодрило меня, и я стала внимательно рассматривать поверхность моря. Пустынно вокруг. Ни одной темной точки, которую можно было бы принять за судно.
- Пора разворачиваться, - говорит штурман.
С удовольствием меняю курс, иду к далекому, родному берегу.
Стараясь обнаружить в море какой-нибудь подозрительный предмет, мы с Полиной проглядели все глаза, но, кроме белесых гребешков волн, ничего не видели.
Вот и берег. Нужно разворачиваться и опять уходить в море. Глубоко вздохнув, будто перед прыжком в воду, опять беру курс на север.
Уже около трех часов рыскаем мы туда-сюда, но все безрезультатно. Настроение у меня было неважное: к не покидавшему ни на минуту чувству страха перед водой прибавилась досада из-за безуспешности поиска. Правда, кроме нас, в розыске участвуют еще шесть экипажей, но очень хотелось самой по возвращении доложить: 'Судно обнаружено в квадрате таком-то'.
- Прошло десять минут, кругом по-прежнему пусто, - докладывает штурман.
В этот момент я бросила взгляд на манометр масла и похолодела: стрелка стояла на нуле. Давно ли она так стоит и как шла к нулю - резко или плавно, - я не знала, так как сегодня почему-то мало обращала внимание на этот прибор. В голове пронеслась мысль: либо вышел из строя манометр, либо испортилась маслосистема, В последнем случае с минуты на минуту нужно было ожидать, что мотор заклинит, и тогда... тогда мы пойдем на дно к рыбам.
Круто разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов.
- Случилось что-нибудь? - спрашивает Полина.
- Давление масла на нуле.
Она молчит: знает, чем это грозит.
Если бы можно было сейчас подключить наши сердца к маслосистеме мотора, то давление там поднялось бы гораздо выше нормы. Но увы! Сердца учащенно бьются, кровь стучит в висках, а стрелка манометра все равно на нуле.
Штурман продолжает обшаривать глазами поверхность моря. Я тоже умоляю судьбу свести нас с затерявшимся катером, ведь теперь он нам, пожалуй, нужнее, чем мы ему: если упадем в море, у нас будут хоть какие-то шансы на спасение - все-таки рядом люди.
Летчики иногда говорят: 'Долетел на самолюбии'. На чем мы долетели тогда, трудно сказать, только после у меня несколько дней болели челюсти, до того крепко сжимала зубы.
Прямо с ходу посадила самолет, зарулила на стоянку, выключила мотор да так и осталась сидеть, уставившись злым взглядом на манометр.
- У вас приборы все в порядке? - услышала тоненький голосок Верочки Бондаренко, мастера по приборам.
Более неподходящего момента она не могла выбрать для такого вопроса! Но даже и сейчас я не смогла бы обидеть ее каким-нибудь резким словом - уж такая она была, ваша Верочка!
Бондаренко сильно напоминала мне артистку Янину Жеймо. Маленькая, с круглым миловидным лицом, открытым взглядом больших серых глаз, глядевших немного удивленно, она была порой похожа на ребенка. В полку все любили ее. Но, конечно, не за красивые глаза, а за золотые руки. Она отлично знала свое дело, работала без устали и без отказа. Иной раз придешь с задания с взбудораженными нервами, с пробоинами в самолете, кричишь и на техников, почему не заправляют горючим, и на вооруженцев, почему так долго не подвешивают бомбы, а как только услышишь звонкий, голосок Верочки: 'У вас с приборами все в порядке?' - сразу смягчаешься и уже безо всякого раздражения, весело отвечаешь: 'Все нормально, Верочка!
На этот раз я не могла ей так ответить.
- Верочка, сними манометр и швырни его подальше... в море. Из-за него я, наверное, седая стала.
В редкие минуты раздумья, вспоминая довоенное прошлое, заглядывая в будущее и сравнивая то и другое с настоящим, я ловила себя иногда на мысли о том, что сейчас, пожалуй, переживаю самую лучшую пору своей жизни. Мысль на первый взгляд нелепая, абсурдная. Как? Ведь война приносит людям бедствия, великое горе, смерть, а мне, выходит, она дарит лучшие годы? Все это так - и не так.
Мое сердце не каменное, оно сжималось при виде руин и пожарищ, свежих холмиков у дороги, при звуках прощальных залпов над могилами подруг. Оно горело ненавистью, когда я узнавала о злодеяниях врага, об ужасах жизни в фашистской неволе. И в то же время во мне жила постоянная, глубокая радость. Радость оттого, что участвую в борьбе, что нахожусь на переднем крае этой борьбы и, главное, что у меня нашлись силы и способности для этой борьбы. Было радостно сознавать, что могу сдавать экзамены не только в институте, но и здесь, на фронте. Ведь каждый полет являлся не только маленьким вкладом в общее дело, но и большой личной победой. Либо в коротком, но жестоком единоборстве с вражескими зенитчиками, либо в борьбе со стихийными силами природы, либо это победа над своими слабостями. Случалось, демон-искуситель шептал на ухо: 'Видишь, там, впереди, самолет погибает в зенитном огне. Через несколько минут то же будет с тобой. Куда же ты лезешь на верную смерть?' Как было не радоваться потом, что в такие минуты голос совести и долга оказывался сильнее этого шепота!
Победы всегда приносят человеку счастье и радость. И чем труднее они достаются, тем полнее потом радость. А на войне победы даются нелегко!
8 апреля, накануне наступления нашей Отдельной Приморской армии в Крыму, полк получил задачу: бомбить войска и технику противника на дороге Керчь - Багерово.
- Сегодня посмотрим 'Керчь на экране', - проговорила с серьезным видом мой штурман Полина Гельман, когда мы шли от КП к самолету. - Зениток и прожекторов в этом районе, ой, как много!
'Керчь на экране' - так летчицы стали называть полеты на Керчь после того, как просмотрели фильм 'Концерт на экране' (передвижная кинобудка как-то заехала в наш полк и прокрутила эту картину).
