командиру дивизии:
- Товарищ полковник, задание выполнено! Попов улыбается, двумя руками берет и энергично трясет руку Бершанской.
- Поздравляю с первым боевым вылетом!
Мы все стоим тут же, наши лица сияют. Начало положено!
Некоторое время спустя пришел самолет Амосовой. Она тоже успешно выполнила задание.
Третьего самолета не было. А когда прошли все сроки, когда по самым оптимистическим расчетам горючее в самолете Ольховской должно было кончиться, мы поняли, что случилась бода. И все равно до рассвета никто не ушел с аэродрома. Сердце не хотело соглашаться с жестокими доводами разума.
Первая боевая потеря... Мы знали: Жертвы на войне неизбежны, но так неожиданно, в первую же боевую ночь... Нет, судьба не баловала нас.
Что же случилось с Любой Ольховской и Верой Тарасовой? При каких обстоятельствах они погибли?
Почти двадцать три года мы ничего не знали. В начале 1965 года до командира полка дошло письмо, с которым жители поселка Софьино-Бродского обратились в редакцию газеты 'Правда'. В письме сообщалось, что примерно и середине июня 1942 года ночью они слышали в стороне города Снежного разрывы бомб, а потом видели стрельбу по самолету. Утром около поселка нашли сбитый самолет ПО-2. В передней кабине сидела, склонив голову на борт, красивая темно-русая девушка в летном комбинезоне. Во второй кабине находилась другая девушка - лицо круглое, чуть вздернутый нос. Обе были мертвы. Немцы, забрав документы девушек, бросили их. Жители поселка тайком похоронили летчиц. Теперь, когда страна готовилась отметить 20-летие победы над фашистской Германией, они решили выяснить имена погибших.
Не было никакого сомнения, что речь шла о Любе Ольховской и Вере Тарасовой. Эта весть, хотя и нерадостная, но очень важная для нас, быстро облетела всех однополчан. Комиссар Евдокия Яковлевна Рачкевич стала собираться в дорогу - кому, как не матери, нашей доброй 'мамочке', ехать на могилу дочерей?
8 мая 1965 года при огромном стечении народа состоялись похороны. Прах погибших летчиц перенесли из безымянной могилы на городскую площадь Снежного. Среди множества венков, возложенных на их новую могилу, был венок от однополчан.
- Мы помним о вас, наши боевые подруги, - сказала от имени всех нас Евдокия Яковлевна. - Теперь на душе хоть по-прежнему печально, но спокойно: вы умерли, как герои.
- Мы тоже помним о вас и в своих делах будем достойными вас, - дала обещание юная пионерка, салютуя погибшим героиням.
Мой первый боевой вылет не оставил у меня особенно яркого впечатления: все проходило почти как на полигоне. Противник ничем себя не обнаружил - ни прожекторов, ни шквала огня и даже ни единого выстрела. В душе я была немного разочарована.
В течение нескольких последующих ночей боевые вылеты были похожи на первый - противник не обращал на наш самолет никакого внимания.
- Катя, знаешь, просто неудобно становится докладывать одно и то же: 'Обстрелу не подвергались', - сказала я как-то Пискаревой.
- Ну, а что же делать?
- Мне даже порой кажется, что Ракобольская, выслушивая доклад, как-то подозрительно смотрит и, может быть, думает: 'А были ли они над целью?'
- Ты слишком мнительная.
- Но ведь по другим стреляют!
- Значит, для нас еще пули не отлиты.
Настала ночь, когда мы с Катей Пискаревой полетели в тринадцатый боевой вылет. Я не верила в дурную славу 'чертовой дюжины', так как, по моим наблюдениям, она всегда приносила мне удачу. Катя была об этом числе другого мнения.
- Ну, Раек, сегодня готовься к бою, - не то шутя, не то серьезно сказала она перед вылетом.
- Не бойся, Катюша, сегодня мне наверняка повезет, - серьезно ответила я, приложив ладонь к левому карману гимнастерки.
Пискарева поняла; всего час назад она поздравила меня с получением партбилета.
Хотя я вступила в кандидаты партии еще весной 1940 года, но за последние два года обстоятельства у меня складывались так, что я не могла оформить вступление в члены. Вначале, и связи с переводом в МАИ, возникли формальные препятствия - коммунистам института нужно было знать меня не менее года, чтобы дать рекомендацию. Но не прошло и года, как началась война. Я ушла в армию. В это время я уже сама поставила себе барьер морального порядка: 'Подам заявление не раньше, чем после первого боевого вылета'.
Впрочем, наверное, не я одна давала себе такую клятву. Наш полк вылетел на фронт почти весь комсомольским, и только с началом боевой работы парторганизация полка стала быстро расти.
Леля Евполова, техник нашего самолета, старательно и долго опробовала мотор перед вылетом. Провожая нас на старт, она помахала рукой и звонко прокричала:
- Ни пуха ни пера!
Летим уже с полчаса. В темном небе спокойно мерцают звезды. Густой ночной воздух прохладной струей бьет в лицо. Я всматриваюсь в черноту под самолетом. Похоже, идем верно.
- Через пять минут будем над Миусом, - сообщаю летчице.
По реке Миус проходила линия фронта. Река - ориентир надежный, различимый даже в самую темную ночь, ее не проскочишь. Вот она выделяется серой ниточкой на общем мутно-черном фоне земли. Вспышек выстрелов не видно, и с трудом верится, что здесь, по берегу, проходит передний край.
- Пересекаем линию фронта.
Катя кивает: 'Поняла!'
Почти моментально все меняется: и воздух стая мутнее, и вроде гарью запахло, а от земли потянуло холодом - нечто подобное ощущаешь всякий раз, когда оказываешься над территорией противника.
Цель в десяти километрах от линии фронта. Начинаю отсчитывать долгие, тягучие минуты.
- Ложись на боевой курс, - говорю наконец летчице. Она удивительно точно выдерживает курс, высоту.
- Бросаю!
Самолет сразу делает ощутимый рывок вверх: четыре бомбы отделились от плоскостей. Несколько мгновений - и под нами рвануло. Цель накрыта.
- Теперь домой! Курс восемьдесят пять градусов, - с облегчением говорю я.
И тут... Что это, обстрел? Вокруг самолета густым бисером замелькали разноцветные огненные точки. Послышались зловещие хлопки зениток, появились шапки черного дыма. Я завертелась в кабине, ища выхода из огненной ловушки, в которую мы так неожиданно попали. В шутку говорят, что голова у штурмана должна свободно вращаться на триста шестьдесят градусов. Моя в тот момент вращалась, наверное, на все семьсот двадцать.
- Отворачивай вправо! Круче, круче! - тороплю Пискареву.
Но едва самолет повернул вправо, как перед мотором вспыхнул целый веер трассирующих пуль. Немцы давали нам первый предметный урок с использованием всех зенитных средств. На какое-то мгновение я растерялась: куда же теперь выводить самолет? Кругом все бахало, ухало, блестело, сверкало... А что, если уйти вниз?
- Катенька, попробуй...
Не успела я договорить, как самолет резко накренился и со свистом понесся к земле. Мы потеряли метров четыреста высоты, но положение не улучшилось. Огонь вокруг нас бушевал с прежней силой.
- Пойдем прямо курсом девяносто, может быть, так быстрее вырвемся, предложила я в отчаянии.
И Пискарева повела самолет на восток. Прямо через шквал зенитного огня... Я замерла и ждала: сейчас мы либо взорвемся, либо загоримся - ведь невозможно пройти через сплошную огненную стену...
Лезть напролом сквозь ураганный огонь и выйти живыми и даже невредимыми - такое счастье выпадает на войне не часто.
