это, а ведь она истосковалась по нему, она по-прежнему жаждет его – и боль эту не унять, и жажду не утолить. А ему она не нужна, вообще не нужна… в сердце своем он по-прежнему желает Гвенвифар или любую другую женщину, которой можно обладать, не даря ей от себя иного, нежели это легковесное соприкосновение тел… женщину, которая охотно отдавалась бы ему, не требуя от него большего, нежели просто наслаждение. К любовной жажде и ноющей боли постепенно подмешивалось презрение, и здесь-то и заключалась величайшая мука: от всего этого она любила Ланселета ничуть не меньше и знала, что всегда будет любить его – и ничуть не слабее, нежели в этот миг тоски и отчаяния.
Моргейна села, подобрала платье, трясущимися пальцами натянула его на плечи. Ланселет молча глядел на нее. Вот он протянул руку, помог ей справиться с одеждой. И, после долгого молчания, печально промолвил:
– Дурно мы поступили, моя Моргейна, – ты и я. Ты на меня сердишься?
Моргейна словно онемела: в горле стеснилось от боли.
– Нет, не сержусь, – наконец выговорила она с трудом, понимая, что следовало бы завизжать, накричать на него, потребовать того, что он не в силах дать ей – а может быть, и ни одной другой женщине.
– Ты – моя кузина и родственница… но ничего дурного ведь не случилось, – срывающимся голосом проговорил он. – Хотя бы в этом я могу себя не упрекать – я не нанес тебе бесчестия перед лицом всего двора… я ни за что бы не пошел на такое… поверь мне, кузина, я искренне люблю тебя…
Не выдержав, Моргейна разрыдалась в голос.
– Ланселет, умоляю тебя, во имя Богини, не говори так… что значит, ничего дурного не случилось? Так распорядилась Богиня, этого желали мы оба…
Ланселет страдальчески поморщился.
– Ты такое говоришь… о Богине и прочих языческих дикостях… Ты меня почти пугаешь, родственница, в то время как сам я пытаюсь удержаться от греха… и однако же я поглядел на тебя с вожделением и похотью, сознавая, как это дурно… – Ланселет оправил на себе одежду; руки его дрожали. Наконец, едва не захлебываясь словами, он выговорил:
– Наверное, грех кажется мне более страшным, нежели на самом деле… ох, Моргейна, если бы ты только не была так похожа на мою мать…
Слова эти прозвучали пощечиной – жестоким, предательским ударом в лицо. Мгновение молодая женщина не могла выговорить ни слова. А в следующий миг ею словно овладела неуемная ярость разгневанной Богини. Моргейна поднялась на ноги и словно сделалась выше: она знала – это чары Богини преобразили ее, как это бывает на ладье Авалона; обычно миниатюрная и невзрачная, она возвышалась над ним, а могучий рыцарь и королевский конюший словно съежился и в испуге отпрянул назад: вот так все мужчины умаляются перед лицом Богини.
– Ты… ты презренный глупец, Ланселет, – бросила она. – На тебя даже проклятия тратить жалко! – Молодая женщина развернулась и бросилась бежать; Ланселет остался сидеть на прежнем месте, так и не застегнув штанов, изумленно и пристыженно глядя ей вслед. Сердце Моргейны неистово колотилось в груди. Ей отчаянно хотелось накричать на него – пронзительно и сварливо, под стать поморнику, – и одновременно тянуло сдаться, расплакаться в отчаянии и муке, умоляя о любви более глубокой, нежели та, которую Ланселет отринул и отказался ей дать, оскорбив в лице ее саму Богиню… В сознании ее всплывали обрывки мыслей и еще древнее предание о том, как некий мужчина застал Богиню врасплох и отверг ее, и Богиня приказала своим гончим растерзать его в клочья… и накатывала скорбь: она наконец-то получила то, о чем мечтала все эти долгие годы, и все это для нее – лишь зола и пепел.
«Священник непременно сказал бы, что такова расплата за грех. Уж этого-то я вдоволь наслушалась от замкового капеллана Игрейны, прежде чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я – более христианка, нежели сама думаю?» И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того и гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.
На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к Богине вот так, никогда не отвергли бы ее власти… Моргейна расхаживала взад и вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая женщина знала – никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же, как она сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла бы, или Врана, или любая из нас. «Что же я делаю все эти долгие годы вдали от моей Богини?»
ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА
«Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его двор и отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову и по моей приемной матери Вивиане. За эти дни я ни разу не поговорила с Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в тех случаях, когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не смеет смотреть мне в глаза, и во власти стыда и гнева обходила его стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.
И вот я взяла коня и поскакала на восток через холмы; и в течение многих лет не возвращалась более в Каэрлеон, и не ведала, что происходит при Артуровом дворе… но эту историю лучше отложить на потом».
Глава 8
Следующим летом к Британским берегам стекались саксонские полчища; и Артур и его люди весь год собирались с силами, готовясь к неизбежному сражению. Артур повел свое воинство в битву и отбросил саксов прочь, однако решающей победы, как надеялся, не одержал; враги и впрямь понесли серьезный урон, от которого не оправятся в течение года; но у Артура недостало людей и коней для того, чтобы разгромить неприятеля раз и навсегда, как он рассчитывал. В сражении короля ранили, и не то чтобы серьезно, однако рана загноилась и воспалилась, и на протяжении почти всей осени Артур был прикован к постели. Повалил первый снег, когда он наконец сумел пройтись по двору, опираясь на палку; а шрам Артуру предстояло унести с собою в могилу.
– В седло я смогу сесть никак не раньше весны, – мрачно пожаловался он Гвенвифар. Королева стояла у самой стены, кутаясь в синий плащ.
– А чего доброго, и позже, дорогой мой лорд, если застудишь рану, не залечив ее толком, – заметил Ланселет. – Ступай в замок, прошу тебя: глянь-ка, плащ Гвенвифар снегом припорошило.
– А заодно и твою бороду, Ланс, – или это седина пробивается? – поддразнил Артур, и Ланселет рассмеялся.
