смешного скупость. Ему стоило физических страданий подписать чек или расстаться хотя бы с одной монетой. По вечерам, после очередного заседания, мы вместе заглядывали иногда в бар «Физерс», чтобы выпить по кружке пива. И как-то получалось, что платил за пиво всегда я, хотя доход Гетлифа составлял по крайней мере четыре тысячи фунтов в год, а мой — всего двести фунтов.
Да, первый год моего стажерства оказался не из приятных. Я тревожился, часто впадал в уныние. Вечера, которые я проводил с Чарльзом Марчем, были единственной отдушиной, когда я забывал о тревожных мыслях. И не только отдушиной — они значили для меня много больше. Чарльз стал моим лучшим другом. Он ввел меня в общество состоятельных людей с прочно установившейся репутацией, — людей, с какими до сих пор мне не приходилось общаться. История его жизни, как и история Джорджа Пассанта, настолько завладела моим воображением, что я решил рассказать о ней особо, вне связи с моей жизнью. Здесь же я лишь упомяну, что в первый год моего пребывания в Лондоне я стал бывать на обедах у родителей Чарльза на Брайанстон-сквере и в особняках его родственников, живших по соседству. Это представлялось мне единственной удачей, которой я добился за минувшие месяцы.
Из этих особняков я возвращался к себе, в свою неуютную квартирку. Помимо встреч с Чарльзом, никаких иных развлечений у меня не было. Обычно я засиживался допоздна в конторе, потом шел пешком по Кингсвей, через Блумсбери, обходил Бедфорд-сквер, усыпанный опавшими с платанов листьями, затем шагал мимо ресторанов на Чарлот-стрит и, свернув на Конвей-стрит, доходил до дома номер тридцать семь, на первом этаже которого помещалась парикмахерская, а на третьем — моя квартира. Открыв дверь, я прежде всего смотрел на столик в прихожей. На него падал свет с лестничной площадки, и я мог, не тратя времени на поиски выключателя, проверить, нет ли письма или телеграммы от Шейлы.
Войдя в гостиную, я всякий раз зябко ежился. Мне не по средствам было поддерживать весь день огонь в камине, а моя квартирная хозяйка, любезная, но бестолковая женщина, никак не могла запомнить, когда я по вечерам сижу дома. Чаще всего на столике в прихожей ничего не оказывалось, надежды мои тотчас угасали, и гостиная словно погружалась во мрак. Прежде чем отправиться в ближайший бар и съесть там на ужин сандвич, я опускался на колени и растапливал камин. Но и огонь не делал комнату уютней. В ней стояли два кресла с высокими спинками, обитые атласом, который уже начал протираться; перед камином, у коврика — старый жесткий диван, на котором я держал свои книги и бумаги; стол с двумя стульями и, наконец, пустой буфет. Не лучше была обставлена и моя спальня, причем попасть в нее можно было только через лестничную площадку, которой пользовались и жильцы квартиры на четвертом этаже.
У меня не было такой уж необходимости отказывать себе в элементарных удобствах. Добавив всего каких-нибудь двадцать фунтов в год, я мог бы жить гораздо лучше. Я прекрасно понимал, что двадцать фунтов не составят большой разницы в сумме моего долга. Но, подчиняясь неодолимому инстинкту, я не желал прислушиваться к голосу разума. Я считал, что должен жить в таких условиях, которые постоянно напоминали бы мне, что я еще ничего не добился. Чем больше я буду страдать от неудобств, тем с большей целеустремленностью я стану работать. У меня еще будет время почивать на лаврах, когда я достигну своего.
Я сидел зимними вечерами перед камином и, работая над заданиями Гетлифа, отгонял прочь мечты, старался не думать с тревогой и надеждой, придет ли завтра письмо от Шейлы. Ее писем я ждал с большим замиранием сердца, чем будущих клиентов. Прося ее вернуться ко мне, я капитулировал. Ведь я не ставил перед ней никаких условий, а это значило, что я согласен на любые. Я не имел никакой власти над нею. И теперь мне оставалось лишь ждать и с благодарностью принимать то, что она соизволит мне подарить.
Это устраивало Шейлу. Она приезжала ко мне довольно часто, не реже раза в месяц. Питая пристрастие ко всему невзрачному, она снимала номер в какой-то жалкой гостинице в двух кварталах от моего дома. Приезжала она либо из прихоти, либо по необходимости. Если ее приезд диктовался прихотью, она заявляла об этом в свойственном ей желчном тоне, к которому я уже привык и который успел полюбить. Однажды она прислала мне телеграмму такого содержания: «Надоело слышать голос отца предпочитаю твой приеду вечером два дня».
А однажды она прикатила без всякого предупреждения: вернувшись домой поздно вечером, я вошел в гостиную и увидел ее.
Порою нам бывало так хорошо, что у меня появлялась мысль — уж не полюбила ли она меня? На самом же деле она продолжала флиртовать то с одним, то с другим, всякий раз загораясь надеждой, что наконец-то встретила мужчину, который сумеет вызвать в ней ответную любовь. Мне приходилось выслушивать ее рассказы об этих похождениях, ибо, пользуясь своею властью надо мной, Шейла вынудила меня стать поверенным ее сердечных дел. Она открывала мне свои тайны, считая, что я пойму ее лучше других и смогу утешить. Порою мне удавалось разгладить морщинки на ее лбу и отогнать прочь сомнения. А она играла на моей ревности, ей нравилось слышать, с какою мукой я расспрашиваю ее, нравилось видеть, как я, словно настоящий мазохист, даю ей терзать себя.
Однажды утром, в феврале, я обнаружил на подносе, на котором хозяйка принесла мне завтрак, почтовую открытку. При виде знакомого почерка сердце у меня подпрыгнуло от радости. Но радость моя оказалась преждевременной. Открытка гласила: «Прошу тебя завтра (во вторник) пообедать со мной в „Марсе“. Возможно, будет один человек, с которым я хочу тебя познакомить».
И я пошел, словно у меня не было собственной воли.
Толкнув запотевшую от холода стеклянную дверь ресторана, я вошел и, еле сдерживая бешенство, осмотрелся. Шейла сидела одна. На бледном лице ее играла презрительная усмешка.
Не снимая ни шляпы, ни пальто, я подошел к ней.
— Где же он? — спросил я.
— Это совершенно никчемное существо! — вместо ответа сказала она.
За обедом разговор у нас не клеился. Но я не выдержал и задал ей несколько вопросов об ее новом поклоннике. Это был один из «несчастненьких». Сначала он показался ей глубокой и загадочной личностью, но на поверку выяснилось, что это пустышка. Шейла была чрезвычайно удручена. Я попытался утешить ее, но вскоре отступился и умолк.
После обеда мы пошли домой через Сохо-сквер.
— Почему ты не порвешь со мной? — внезапно спросила Шейла.
— Слишком поздно.
— А ты хотел бы порвать?
— Ты считаешь, что мне следовало бы это сделать? — вопросом на вопрос ответил я, чувствуя в душе крайнюю усталость.
Шейла сжала мне руку, и этим все было сказано.
Все эти месяцы я тщетно добивался настоящей работы, но я не мог поверить Шейле свои огорчения. Только с Чарльзом Марчем я снова и снова мог обсуждать проблемы, которые для кого угодно показались бы бесконечно нудными, но крайне волновали меня. Даст ли мне Перси положенное количество мелких дел с гонораром в одну-две гинеи? Освободит ли меня Гетлиф от последних взносов за стажировку? Сумел ли я уже завоевать его симпатию? Протянет ли он мне руку помощи, если это ничего не будет ему стоить, или же станет поперек дороги?
Шейла понятия не имела о моем повседневном существовании, складывавшемся из мелких маневров и уловок, незначительных побед и поражений. Ее беспокоило лишь отсутствие у меня денег, и она делала мне подарки, которые позволяли мне не трогать стажерского пособия. Это было необычайно великодушно с ее стороны, ибо мистер Найт, как и Гетлиф, не очень охотно расставался с деньгами, и Шейле приходилось не только отказывать себе в новых туалетах (что ее не очень удручало), но и обращаться к отцу за дополнительными суммами (что удручало ее бесконечно). А в мои опасения и в интриги, с которыми мне приходилось сталкиваться, она не желала вникать. Все равно я добьюсь своей цели — она не сомневалась в этом с первого дня нашего знакомства. Мои стычки с Гетлифом не имели значения. Ей и в голову не приходило, что я могу тревожиться из-за таких пустяков,
ДЕЛОВОЙ ДЕБЮТ ЧАРЛЬЗА
