медленным шагом побрел вдоль шеренги бывших мятежников.
Апасуд вздрогнул. Темнота еще не до конца овладела полем и холмом, но сила ее стояла за шаг до полноты. Лишь Бал-Гаммаст заметил, как исказилось лицо брата. Царь на мгновение остановил шествие и взглянул на Апасуда. Молча. Тот выпрямился, стал прямей копья.
Еще десяток пленников – позади. Шеренга молчит, молчит стража, молчат царь и его сыновья... Что это? Всхлип, прозвучавший ударом грома, разорвал тишину. Апасуд! И сейчас же где-то там, позади, в отрезке шеренги, который теперь превратился в прошлое дакката, некто захохотал, надрывая глотку, а потом закричал:
– Спасибо! Спаси-и-и-и-бо! Творец, спаси-ибо!
Бал-Гаммаст увидел: брат извивается подобно кошке, которую крепко держат за заднюю лапу, не давая убежать. Серая кобыла нервно танцует под ним. Как и пойманная кошка, Апасуд боролся молча, не смея подать голос, а потом издал негромкий стон. Не ртом, утробой. Так лесной зверь, угодивший в ловушку, воет от безнадежности...
Ненадолго успокоился. Хорошо. Сотни глаз обращены к нему. Так нельзя. Царскому сыну непозволительно... Никогда, ни при каких обстоятельствах. Апасуд не надолго успокоился.
Царский конь остановился вновь. И тут Апасуд разомкнул уста и выпустил на свободу долгий протяжный крик, беспощадным ножом вспоровший поздние сумерки. Царь, не поворачивая головы и не отпуская сыновнюю руку, медленно поднял кисть, макнул ее в один из сосудов и прочертил на лбу у пленника короткую вертикальную черту. Черта светилась во тьме, как светятся гнилушки на болоте, только намного ярче, так, чтобы каждый ясно увидел: этот –
Помеченный даккатом пробормотал, не отрывая взгляда от земли:
– Будьте вы прокляты. Будьте прокляты вы все. Будьте прокляты.
Жадно чавкнули острия двух копий, входя в приговоренную плоть.
– Довольно! – приказал царь, – ты свободен, Апасуд. Бал-Гаммаст! Дай мне руку.
Апасуд ускакал прочь, не смея остаться среди свидетелей своего позора.
– Асаг, он мне нужен. Очень скоро, – тихо сказал отец. Эбих, повинуясь царской воле, сейчас же понесся за беглецом.
Сильные отцовские пальцы стиснули ладонь Бал-Гаммаста не хуже деревянной колодки. Шепот:
– Не позорь меня, Балле.
Шеренга медленно поплыла назад. То, что настигло царевича, было хуже кошмара в душную ночь при полной луне. Вмиг – чужие глаза, наблюдавшие за всеми этими людьми день назад, десять или двадцать дней, стали его собственными. Картины недавнего прошлого теснили одна другую перед его мысленным взором. Этот, бородатый, потрошил тела мертвецов на поле боя у Сиппара, добывая у каждого печень, неведомо для каких дел. Этот, с рожей эламита, жег хлеб и увечил пленных. Так забавно, наверное, продеть костяной крюк под ребро, сесть на лошадь и сначала шагом, а потом...
Царь не позволил Бал-Гаммасту остановиться.
Этот коротышка убил женщину. Вне боя. Спокойно. Ничуть не волнуясь о наказании: кто видел его тогда? Небо да ветер. Та умирала, широко открыв глаза от изумления... за что? за что? зачтозачтозачто? А не надо шутить вполголоса. Шутить следует молча.
– Алая черта.
Война бывает разной. Кое-что происходит между большими битвами.
Этому, в кожаном колпаке, так нравится насиловать мальчиков... А этому, лысому, больше по вкусу девочки. Этот, с окровавленной тряпкой на плече, бросил отраву в колодец, не пожалев целой деревни.
Алая черта.
Алая черта.
Алая черта.
Алая черта.
Алая черта...
Всего их оказалось двадцать шесть, помеченных алым.
Тьма наконец воцарилась полностью. Последним к царю подвели рослого худого человека в дорогой одежде. При свете факелов золотой браслет – змея с глазами из алого сердолика – тускло поблескивал у него на руке. Рат Дуган подал голос:
– Он говорит, что...
– Я знаю, кто
– Ты видишь?
– Да, отец.
Царь помолчал немного, разжал руку и добавил:
– Такое не должно плодиться.
...У шатра их ждали Апасуд со склоненной головой и эбих Асаг, очень высокий, очень худой и очень злой человек, чудовищно искусный, к тому же боец на мечах. Земля Алларуад не знает более грозного вожака для атакующей конницы.
Отец подозвал эбихов Рата Дугана и Лана Упрямца.
– Я не могу слезть с коня сам. Держите меня.
Те молча спешились, подбежали, подставили сильные плечи, сняли вялую человеческую плоть с вороного – осторожнее, чем женщина снимает с шеи тонкую цепочку... Поддерживая под руки, они то ли ввели, то ли внесли царя в шатер. Оттуда раздался глухой усталый голос:
– Зови первосвященника Скажи: обряд завершения мэ.
– Государь...
– Не время перечить. Иди. Царевичи подождут снаружи. Им не следует видеть... – Последние слова были произнесены столь тихо, что снаружи их не расслышал никто. Эбих Асаг выскочил из шатра и побежал, словно позабыв о собственном чине, понесся, как подобает бегунам, а не полководцам.
– Я надеюсь... на вас двоих, чуть меньше... на Асага, да еще на Уггала Карна, эбиха... пехоты ночи. Он выживет? – Голос звучал едва слышно, долгие паузы между словами. Царь еще не успел сделать всего и боролся теперь за каждый звук. Его мэ – не умирать, пока дела не окончены...
– Государь...
– Не мешай мне, Рат. Никакие лекари...
– Да.
– Слава Творцу, нас породившему.
У Бал-Гаммаста перехватило дыхание. Отец не может ошибаться. Если говорит: «Знаю», – значит, и впрямь знает. Но он должен ошибиться, должен, должен! Как же так...
– Ты, Топор, и ты, Упрямец, помните... вам... без меня... придется скакать по всей стране, как и при мне... приходилось... не забудьте... с любыми врагами справиться не так... тяжело... хуже всего... если будет сам Падший и слуги его... или... сюда опять ворвется... Старшая земля... горные быки. От первого... один Творец защитит. От этих... только пехота ночи. Только. Берегите...Ту, что во дворце... и моих детей... приказать уже не могу... прошу... я был с вам не только государем... но и... товарищем... прошу...
Первосвященник Сан Лагэн выгнал из шатра всех, потом посмотрел сурово и велел убраться подальше, мол, лишние уши не нужны, позовет, когда следует. Лан Упрямец кликнул энси царской охраны Уггал-Банада. Тому никто не мог отдавать приказы, кроме самого царя. Эбих
