– Куда вы убежали? – удивился Павел. – Река левей.
– А я… – слабым, хриплым голосом проговорила Рита, – я… я хотела на цветы посмотреть. Ох, какие красивые!
И, прячась от пристального взгляда Павла, она шагнула в траву, в которой виднелись крупные дымчато-белые цветы, похожие на небольшие, удлиненные колокола. Сорвала их, поднесла к лицу. Они пахли нежно, тонко, чуть сладковато. Узкие темно-зеленые листья были прохладными, а внутри полупрозрачного, лоснящегося цветка словно бы таилась тень.
– Я не видела таких во Франции, – попыталась она улыбнуться. – У нас колокольчики лиловые или синие, а это…
– А это белые колокольчики. Насколько помню, по-латыни они называются Codonopsis cleatidea, – кивнул Павел.
– О, вы знаете латынь… – слабо удивилась Рита.
– Ну, я закончил биологический факультет в Шанхае, работал в Харбине на биостанции, – усмехнулся он. – Так что белые Codonopsis cleatidea от синих Capanula rapunculoides отличу легко. И что касаемо первых, то вы мне их очень напоминаете.
– Ой, спасибо за комплимент, – с трудом изобразила улыбку Рита, голова у которой кружилась все сильней. – Интересно, чем же?
– Вы такая же бело-зеленая, – любезно пояснил Павел и тотчас зачем-то швырнул на землю свои сумки и кинулся к Рите.
Она еще успела понять, что Павел это сделал для того, чтобы подхватить ее на руки, а потом лишилась сознания.
1942 год
Всеволод Юрьевич Сазонов прижился у Ле Буа и стал для них кем-то вроде родственника. Совершенно свой человек! Назвать его посторонним или хоть как-то возражать против его присутствия в доме ни у кого и язык не повернулся бы. Поселился он на рю Мадлен с того самого декабрьского дня, как пришел уже за полночь и рассказал обо всем, что произошло в соборе Нотр-Дам де Лоретт. Сазонов едва держался на ногах и был одет в какое-то отрепье, да еще с чужого плеча. Он сказал, что его пальто и костюм залиты кровью застреленной Инны Яковлевны и тяжело раненной Риты. При этом известии Татьяна и Эвелина обе повалились без памяти, так что потерявшимся от ужаса Алексу, Эжену и измученному, потрясенному Сазонову пришлось приводить их в сознание. Татьяна вскоре очнулась, поднялась. Следом и Эвелина очнулась, но подняться не смогла: у нее отнялись ноги. Она не позволила позвать к себе врача, убежденная, что это бесполезно. Эвелина только себя винила в случившемся, вспоминала губительный совет, который дала Рите, и видела справедливую небесную кару, что у нее отнялись именно ноги – ведь Рита где-то лежит с простреленными, перебитыми ногами, и неизвестно, сможет ли она когда-нибудь ходить.
Но пока так далеко никто не решался заглядывать: главное, что она была жива. Рита и двое спасшихся резистантов из группы Максима («гасконец» Жером и бледнолицый Томб) оставались пока в церковном подвале, куда спустились, подняв известную Жерому плиту пола (кюре церкви был его дядей, потому и согласился тайно обвенчать Максима). Жером знал выход из церковного подвала, он находился во дворе жилого дома на рю Бурдалу, буквально через дорогу от Нотр-Дам де Лоретт, но нечего было даже и думать выбраться оттуда с бесчувственной раненой девушкой на руках, в окровавленной одежде.
Обрывками знаменитого Эвелининого шифона они натуго перетянули перебитые ноги Риты, остановив кровотечение, а потом завернули ее в теплое пальто Сазонова. Единственным подтверждением того, что Рита еще жива, был ее бред. Она почти беспрерывно бормотала по-русски, и парни не понимали ни слова, а Сазонов понимал, и чувствовал он себя – хуже некуда. Потому что Рита звала не мать, не убитого жениха, а погибшего отца – Дмитрия Аксакова.
Что там страх Дон Жуана, услышавшего шаги каменного командора! Сазонов окончательно поседел за эту ночь и потерял фунтов шесть веса, никак не меньше – от ужаса, что вот сейчас над его головой загрохочут каменные плиты под шагами разгневанной тени, явившейся мстить. И Аксакову было за что спросить с Всеволода Юрьевича Юрского! Тот лишь надеялся, что спасение Риты перевесит на весах всемирного воздаяния все те злоумышления, которые Юрский некогда готовил Аксакову.
Так оно вышло или иначе, однако шаги призрака по каменным плитам, под которыми скрывались беглецы, все же не прозвучали. Чуть не до полуночи грохотали подкованные немецкие сапоги, около собора трещали мотоциклетки и гудели автомобили, но ни у кого недостало ума подковырнуть неприметную плиту, которая, казалось, составляла единое целое с остальными. Скорей всего, полицейские и гестаповцы решили, что резистанты либо все погибли, поубивав и патруль, либо кто-то умудрился сбежать из Нотр-Дам де Лоретт до того, как появилась полиция. На счастье, кровавых следов беглецов не заметили: ведь там все было залито кровью, в храме-то…
Наконец, когда все стихло, Всеволод Юрьевич принялся осуществлять план, который он, Жером и Томб успели разработать, пока пребывали в вынужденном бездействии. Общими усилиями, подсвечивая себе карманными фонариками (в затемненном Париже без таких фонариков теперь никто и носа из дому не высовывал), выбрали из одежды всех трех самое чистое, без следов крови. Всеволод Юрьевич кое-как переоделся (вещички субтильных молодых французов оказались ему изрядно малы) и выбрался через потайной лаз во двор дома на рю Бурдалу. Отсюда путь его лежал на площадь Мадлен, и как он этот путь преодолел, ни разу не нарвавшись на патруль, одному только Господу Богу известно. Однако в глубине души Всеволод Юрьевич почему-то не сомневался, что доберется живым. Дух Дмитрия Аксакова охранял его надежно! В конце концов, Сазонов радел за его дочку – за ту самую, ради которой Дмитрий Дмитриевич когда-то столько накуролесил… В общем, он дошел-таки до дома Ле Буа.
Было совершенно понятно, что если Рита пока жива, то в подвале долго не протянет. Ей необходима срочная медицинская помощь! Но отправляться в тот укромный дворик рыдающей Татьяне и растерянному Алексу не имело смысла – и не доберутся без ночного пропуска. Да и как везти потом по улицам окровавленную Риту?
Они искали выход, но не могли его найти. Ночью ехать нельзя… Утром незаметно забрать Риту из подвала невозможно… И тогда Алекс решил пойти к Краснопольскому. Это был страшный риск, конечно, но что-то подсказывало ему: тот вовсе не так безобиден, хоть ему в свое время и удалось убедить бошей в Компьене в обратном.
На счастье, Краснопольский жил не столь далеко. Алекс, выросший близ церкви Мадлен и знающий в округе все ходы, выходы и переулки, добрался до его дома в два счета.
