Не до того было! Сейчас, на его глазах, при его участии вершилась История!
– Погоди, я сам! – крикнул Шурка, вскакивая, и в то же мгновение грянул выстрел.
Нет, не Настена спустила курок, она и не успела выстрелить. Пуля, прилетевшая из сада и разбившая левую створку окна, вонзилась в стену над Шуркиной головой. И в то же мгновение мимо просвистела другая пуля, разбившая правую створку окна. Она вылетела в сад...
Стреляли из дому! Из-за спины!
Шурка обернулся: высокий человек в длинном черном пиджаке и видной из-под него тельняшке, в мятой фетровой шляпе на голове стоял в дверях, держа в руке маузер, из длинного ствола которого курился дымок.
– Брось ружье, – приказал он Настене, не сводя, впрочем, пристального взгляда синих глаз с Русанова. – Я его прикончу раньше, чем ты успеешь выстрелить.
Все. Вот и все... Шурка слишком хорошо знал этот пристальный и в то же время равнодушный синий взгляд, чтобы надеяться, будто ошибся.
Он услышал, как громыхнул об пол приклад: Настена повиновалась.
– А теперь встань в тот угол, – приказал Мурзик, по-прежнему глядя на Шурку. – А то юбку кровью забрызгает, не отстираешь потом!
– Нет! – вскрикнула Настена, кидаясь на него со сжатыми кулаками, но Мурзик отпрянул, выстрелил, и пуля вонзилась в пол у ее ног. Брызнула щепа.
Настена замерла.
– Следующая твоя будет, – спокойно предупредил Мурзик. – Жить надоело?
– Да без него мне жизнь не в жизнь! – заломила руки Настена.
– Ишь ты! – удивился Мурзик. Так сильно удивился, что даже маузер опустил. – Он тебе кто? Хахаль? Любовник?
– Кабы так, – пробормотала Настена. – Да тебе что с того? Одно скажу: убьешь его, тогда убей и меня сразу. Положи нас рядом, чтоб хоть в смерти...
У нее перехватило горло.
Шурка стоял, глядя исподлобья. Ну и играет им судьба! Надо же, такое совпадение – чтобы именно Мурзик... в Доримедонтово... именно Мурзик и именно туда, где от него спасался Шурка Русанов! Он не чувствовал сейчас ничего, кроме досады: доспасался! Давно надо было уехать, может, в городе-то целей был бы! Но он сидел тут из-за Настены. Да, чего теперь от себя таить – из-за нее. А теперь и ее не успел получить, только руки обжег, и с жизнью простится. Только и останется – быть с ней в одну могилу зарытым. Нет, в одну яму сброшенным. А то и ямы им искать не станут, просто так пристрелят да оставят валяться здесь же, в светелке, под старыми портретами Эвочки и Лидочки, а дом, конечно, сожгут. Ну что ж, вот и будет им с Настеной совместный погребальный костер, будто в Древней Элладе!
И мысли его вдруг, как за спасением, унеслись в эту невероятную Древнюю Элладу, где море, и солнце, и полуобнаженные, полухмельные, удивительно красивые люди, а может, боги, сошедшие на землю... И никаких тебе войн и страхов, и все бессмертны, и не слышно стрельбы – только крики «Эвойе, Вакх, эвойе!», и почему-то цветут там неведомые огневые цветы, те самые, о которых писал столь любимый отцом Бальмонт:
Наверное, только в самые последние, предсмертные минуты приходит к человеку такой вот невероятный, такой блаженный бред. А может, это отворяются пред ним те самые врата, в которые он войдет – вот сейчас, вот сейчас войдет...
– Ну нет! – куражась, развел руками Мурзик, переводя синие, лютые глаза то на Настену, то на Шурку. – Как это – рядом вас положить? Не-ет, невозможно сие. Кабы вы были муж да жена, кабы повенчаны были, тогда ладно. А вы-то никто друг другу... Не по-людски это. Не по совести! Грешно!
– Ты! – яростно выкрикнула Настена. – Да кто ты такой, чтобы нас совестить! Ты разве поп? Ты пришел сюда, кровь пролил, и еще прольешь, а туда же, о грехе твердишь...
– Ну, какой же я поп? – с некоторым смущением развел руками Мурзик и смешно махнул «маузером». – Я анархист. Слыхали про таких? Анархия – мать порядка. Среди анархистов нет попов. Нам они и не надобны. Мы одним словом можем узаконить все, что надо. А вот хотите, я вас повенчаю сейчас по-нашему, по- анархистски? А потом, как ты и хотела, в одну могилу. Хотите?
Настена так и рванулась вперед:
– Да! Да!
И упала в ноги Мурзику:
– Сделай так, Христа ради, и тебе зачтется! И воздастся!
– Вот уж верно... За все, надеюсь, ему воздастся... – проскрипел Шурка сухим, неузнаваемым голосом. – Кого ты молишь, Настена, перед кем унижаешься? Он же убийца! У него руки по локоть в крови, а ты перед ним на коленках ползаешь!
Однако Настена словно не слышала: с безумным, молитвенным выражением смотрела снизу вверх на Мурзика, шептала пересохшими от жара надежды губами:
– Повенчай нас! Повенчай!
– Да ты, бабонька, небось на брачную ночь еще надеешься? А? – глумливо подмигнул Мурзик. – Ну уж это тебе навряд ли отломится. Постелюшка ваша будет студеная и сырая, очень сырая. Но ежели желаешь плотских восторгов огрести, я тебе охотно в том пособлю... – И он с тем же глумливым выражением погладил себя по паху: – Оченно я в ентих забавах гораздый парнишка! – Захохотал, видя, как брезгливо отшатнулась Настена. – Зря кочевряжишься. Глядишь, со мной поваляешься, так никого другого и не захочешь!
– Мне ты не надобен, – покачала головой Настена. – Никто мне не надобен! А вот ради него я...
У нее перехватило горло, и запавшие от нечеловеческого волнения глаза обратились на Шурку с таким безумным, истовым, молитвенным восторгом, что он только безнадежно махнул рукой:
– С ума ты сошла, Настена. Сошла с ума...
И опустил голову, отчаянно желая и самому рехнуться. Может, тогда легче будет и умирать, и пройти через ту издевательскую комедию, которую, конечно, не преминет разыграть из их венчания Мурзик, чтобы вдоволь покуражиться над Шуркой Русановым, который бегал-бегал от него, уходил да уходил живой и невредимый, а теперь – нате вам! Преподнесен на тарелочке с золотой каемочкой!
Нет, ну надо же, на какие пакости горазда судьба... И, главное, теперь-то Шурка Мурзику вовсе не опасен. Ладно, прежде, пока жив был Смольников, пока за Мурзиком охотилась и охранка, и сыскная полиция, он мог бояться Шурку как свидетеля, как человека, который знал о нем слишком много опасного и ненужного. Но теперь-то? Теперь-то что?! Теперь вся власть у Мурзика и ему подобных, теперь он мог бы наплевать на сам факт того, что живет где-то на свете незначительный человек по имени Александр Русанов. Но нет, он, как жирный котище, вдоволь наиграется с загнанной мышкой и не отпустит ее до тех пор, пока она не упадет бездыханная. Да и потом, конечно, не сразу успокоится, а еще будет швырять туда-сюда ее безжизненное, жалкое тело.
Но Настена, о Господи! Бедная, безумная Настена! Ей-то зачем восходить на погребальный костер?!
Нет, не понять этого ни одному мужчине на свете... на такое, наверное, только женщины способны... Вот небось и Сашка, глупенькая, такая же со своей неистовой, погибельной страстью к Игорю Вознесенскому!
От воспоминаний о сестре Шурке на миг стало легче. Словно подошла, склонила голову, заглянула в глаза: «Ну что, песик-братик? Страшно тебе? Потерпи, милый, уже недолго осталось! И будет хорошо и тихо...»
Шурка вскинул глаза на Мурзика, растянул в улыбке непослушные губы:
– Ну что? Чего уставился? Венчай, коли взялся, ломай свою комедию...
О, он даже и вообразить не мог, что его ожидает!
Спустя несколько минут они с Настеной стояли посреди двора, на котором собралась самая невообразимая команда, пришедшая с Мурзиком. Матросня – и откуда только в Энске матросы взялись, да
