– Что такое? – удивилась Лидия, оглядываясь.
Звуки неслись со стороны Канатной или Новой, трудно было понять точно.
– Стреляют! – вскрикнул Филянушкин и ринулся бежать за угол, в банк.
– С ума сошел, трус несчастный! – вслед ему бросила Лидия. – Средь бела дня-то? Здесь, почти в центре города? Небось не пятый год!
Она словно забыла, что происходило здесь, почти в центре города, отнюдь не в пятом году, а каких-то три месяца тому назад.
А впрочем, ей стало зябко. Конечно, центр, конечно, белый день, а все-таки... Нет, лучше уйти.
Лидия уже сделала несколько шагов, как хлопки раздались снова, ближе и ближе. Испуганно замерла.
Затрещали кусты под тяжестью мужского тела, свалившегося с забора. А впрочем, нет, человек не свалился, а прыгнул – прыгнул и понесся дальше, виляя, как заяц, из стороны в сторону, воровски озираясь. Пиджак у него был разорван на спине.
Из-за забора послышались крики:
– Стой! Стой, сволочь! Полиция!
Трель полицейского свистка.
Человек резко повернул и побежал не к открытой Немецкой улице, а направо, туда, где брандмауэр отделял банк от Петропавловского кладбища.
Кусты затрещали снова: через забор перевалились еще трое мужчин.
– Стой, стреляю!
У Лидии подкосились ноги, она вжалась в стену, не в силах тронуться с места.
Человек в рваном пиджаке с разбегу взбежал на брандмауэр.
Лидия, как ни была испугана, ахнула: человек бежит по вертикальной стене! А тот уже был почти наверху, когда раздалось подряд несколько выстрелов.
Лидия зажала уши ладонями.
Человек, бежавший по брандмауэру, камнем рухнул вниз и простерся у подножия стены.
Те трое подошли к нему, не убирая оружия. Ходили вокруг, качали головами, осторожно касались носками сапог неподвижного тела. Переговаривались:
– Вот так, добегался.
– Да... Конечно, надо было бы живым...
– Ага, возьмешь его живым! Еще минута – и ушел бы.
– Черт какой-то: по стенам бегает, из рукавов ножи мечет...
– Циркач небось.
– Нет, циркач – это другой, старик, а этот – его ученик. Но тоже хоть сейчас на арену.
– Слушай, а чего та девка, как ее, Аверьянова, орала: «Виктор, мол, Виктор»? Он у нас по ориентировкам проходит как Бориска или Мурзик.
– Да шут ее знает, чего она орала. Спятила небось.
– Ничего, в участке ее живо в разум приведут, сучку.
– Сударыня, э-э, вы куда, вы зачем, негоже глядеть даме...
Последнее относилось к Лидии, которая вдруг отлепилась от стены, к которой прижималась в поисках спасения, и подошла к убитому.
Он лежал на спине, руки в стороны, голова закинута. Пули, видимо, попали все в спину, лицо было нетронуто, только чуть измазано сбоку кирпичной крошкой и пылью. Ну, еще изо рта ползла струйка крови. Синие глаза широко открыты.
Лидия перестала дышать – все смотрела в эти глаза, все смотрела...
– Сударыня, вы бы пошли сели, не надо смотреть...
– Эк напугалась, бедная!
– Напугаешься тут небось.
Кто-то взял ее под руку, повел куда-то.
– Извозчик! А ну, стой! Взойдите, сударыня, в пролетку. Скажите, куда вас отвезти? Вы меня слышите? Сударыня?
Лидия с трудом разомкнула губы:
– Да.
– Куда прикажете отвезти? Да вы не тревожьтесь, платить не надобно будет. Слышишь, братец? Сыскная полиция, понял? Отвезешь даму, куда она скажет.
– Да она, может, скажет, ей в Сормово надо, а мне что ж, задарма кататься?! – в отчаянии возопил извозчик.
Этот крик и знакомое слово вернули Лидии подобие сознания.
– Да, – выговорила она с усилием. – Мне в Сормово. Да...
– Боженька мой! – взвизгнул извозчик.
– Ничего, я заплачу. Поедемте. Спасибо.
Кому она сказала «спасибо», Лидия не знала. Тому, наверное, кто ее проводил к экипажу. Возможно, именно он убил... убил...
Лидия схватилась за сердце. Зажмурилась, слушая скрип колес, стук копыт. Звуки сначала казались беспорядочными, бессмысленными, потом она услышала, что копыта выстукивают:
– Бо-рис-ка... Бо-рис-ка...
А колеса подскрипывают:
– Борис-с-ска... Бо-рис-с-ска...
Лидия слушала, слушала, зажимая сердце одной рукой, а другой изредка смахивала со щек слезы.
Потом распрямилась, смогла продышаться. Копыта все стучали, колеса все скрипели.
И постепенно Лидия заметила, что разговор их изменился. Теперь копыта выстукивали:
– Сво-бод-на... сво-бод-на...
А колеса подскрипывали:
– С-свободна... с-свободна!
«Опричники» спускались по лестнице как-то ужасно долго...
Аксаков и Саша сидели, подтянув к подбородкам колени, не глядя друг на друга.
Наконец шаги затихли. Снизу доносились чьи-то голоса, плакала какая-то женщина, но Саше было сейчас не до них. Она повернулась и со всего маху хлестнула Дмитрия по лицу.
И зарыдала в голос.
– Не орите, вы... безумная, – сказал Дмитрий насморочным голосом, зажимая разбитый нос. Шепотом он добавил еще какое-то слово, Саша не поняла какое.
Дмитрий соскочил с дивана, добежал до своих брюк, валяющихся на полу, поднял их неловко, одной рукой, вынул из кармана платок. Прижал к носу. Осторожно подошел к окну. Присвистнул...
Саша посмотрела на его голую спину с цепочкой позвонков, на исподники, туго обтянувшие поджарый зад, на перелетевший на спину шнурок с крестом... И снова зарыдала, громче прежнего.
– Да тише, говорят вам! – прикрикнул Дмитрий. – А то вернутся – подумают, что я вас тут убиваю.
– Лучше бы меня убили... – застонала Сашенька. – Лучше бы меня... чем...
– Лучше бы? – воскликнул Дмитрий, подскочил к ней, сдернул с дивана и подтащил к окну. – А ну, смотрите! Значит, лучше, говорите?
Саша против воли глянула.
Внизу в луже крови лежала женщина в черном монашеском одеянии. Она лежала на боку, и был виден горб на ее спине. Неподалеку распростерлась Милка-Любка. Еще двое каких-то мужчин невдалеке – в изломанных, неживых позах... А вот двое городовых волокут, держа под руки... Марину! Господи, Мопся! Неужели она тоже мертва? Нет, пытается поднять голову, что-то крикнуть...
Жива, слава богу. А Милка-Любка? Неизвестно... А горбунья в черном – это же послушница из часовни Варвары-мученицы! Та самая, которой Саша отдала бумажку с именем великолепного Мокко Аравийского и иже с ним!
Она убита, убита... Столько крови... как будто вся она, до капельки, вытекла из худенького,
