заявили, что никаких вопросов об отмене винной монополии в Министерстве финансов не возникало. По словам графа Витте, вообще борьба с пьянством при современных условиях мыслима лишь при сохранении винной монополии».
«Русское слово»
«Петербург. На днях Горький вызвался к судебному следователю по обвинению в кощунстве (73 ст.) за повесть «Мать».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
– Игорь, друг мой, прощайте-с. Наше вам-с, Аглая Ивановна! Николай Петрович, уходите? Вас подождать? Ну хорошо, тогда до завтра-с!
Грачевский не торопясь шел по лестнице, напевая:
– Доброй ночи, Клара, красавица, доброй ночи! Да-да, знаю, вы еще во втором акте заняты, но ведь настанет минутка-с, когда вы отправитесь домой и возляжете в объятия Морфея... или чьи-нибудь еще... Поэтому и желаю вам – доброй ночи-с!
Помахав шляпой, Грачевский спускался по ступенькам ниже и ниже:
– Яков Климович, на минуточку извольте! – Пожарный, подремывавший на своем стуле, привскочил, когда Грачевский появился на лестничной площадке. – Вам письмо.
Но тот остановился не прежде, чем допел:
Достал фляжку из кармана, глотнул, показал пожарному, приподняв брови: желаете, мол? Тот с сожалением развел руками: не могу-с, дескать, служба!
Убрав фляжку и завершив пантомиму, Грачевский спросил:
– Письмо, говорите? Кто принес?
– Барышня! – радостно сообщил пожарный. – Поклонница ваша. Куколка этакая в бантиках. Само письмецо – тоже как игрушечка. Извольте получить!
И впрямь – дорогая игрушка, а не письмо! Конверт удлиненный, надушенный – сирень, чудный аромат! – и облатка, которой конверт скреплен, тоже в виде сиреневой ветки.
«Со вкусом, очень мило!» – рассеянно подумал Грачевский, который терпеть не мог ни роз, ни незабудок (обычно любовные записочки писали на почтовой бумаге и посылали в конвертах почему-то с изображением именно этих цветов, да еще душили розовой эссенцией, от запаха коей у него чесалось в носу, а потом делалось несварение), и собрался сунуть конверт в карман. Писем от влюбленных барышень он не читал, что ли? Однако пожарный, зорко следивший за каждым его движением, всполошился:
– Ну что же вы, Яков Климович, неужто даже не взглянете? Барышня Христа ради умоляла сразу прочесть!
«Свидание, что ли, назначила? – ухмыльнулся Грачевский. – Прямо сейчас, вечером? Ну нет, сначала мне нужно домой. Мне как можно скорей нужно домой! Потом, возможно... если не засну».
Ладно, письмо он прочтет, это ни к чему не обязывает.
Отклеил картиночку, раскрыл конверт, достал листочек, исписанный трогательным наклонным почерком.
Пробежал глазами...
Его качнуло.
Оглянулся на пожарного. Тот с умилением смотрел на высокого, статного мужчину с внешностью grand segnor’а былых времен, популярного актера, любимца дам, – любовался, сочувствовал, завидовал.
«Нет, он ничего не знает, он ни при чем...»
– Хорошие новости, Яков Климович?
– Очень приятные новости, спасибо, доброй ночи, голубчик.
– И вам доброй ночи, господин Грачевский.
Выйдя на улицу и свернув за угол, немедленно выудил из кармана спасительницу фляжку, глотнул раз и другой. Стеснившееся сердце как бы расслабилось – билось теперь без боли, без спазмов. И на душе чуть полегчало. Но иллюзия покоя миновала почти мгновенно – лишь только на языке истаял вкус коньяка, тревога снова стиснула голову и сердце.
Дурак, дурак... Почему ты думал, что
А что ж тут странного? Не странно это, а страшно...
И надо выполнять приказы. То одних, то других. Да как бы не перепутать, кому что от него нужно!
Впрочем, как у всякого актера, у него была отменная память – любую роль мог выучить в двадцать четыре часа! – а потому он прекрасно помнил все, что предписывалось в изящном, благоухающем сиренью письме: пройти до Благовещенской площади и сесть к тому извозчику, который будет предлагать развеяться.
Что ж тут путать? Путать нечего.
Уже стемнело, и от фонаря к фонарю брел фонарщик, волоча за собой бидон, наполненный керосином, чтобы осветить город на ночь. Грачевский слышал, что в столицах теперь сплошь электрическое освещение на главных улицах, но сюда новации еще не дошли, и керосиновые фонари мерно вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли...
Он прошел Большую Покровскую до конца и остановился, глядя на кремль. На бульваре под стеной горела газовая, тоже беспрестанно мигающая иллюминация и на выставленных по случаю оттепели, недавно выкрашенных лавочках уже примостились первые парочки.
– А вот прокатиться? Барин, прокатиться не желаете? – прокричал кто-то за спиной. – Недорого в любой конец.
Не оборачиваясь, Грачевский качнул головой.
– Развеяться, а, добрый господин? – вскоре спросил другой голос, показавшийся издевательским.
Грачевский обернулся.
Коляска как коляска, извозчик как извозчик. Вроде бы ничего особенного. На самом же деле не парень худощавый в картузе сидит на козлах, держа в руках вожжи, – черт сидит, сжимая в руках человеческую душу!
– Развеяться? – спросил Грачевский, пытаясь сохранить достоинство, но голос предательски дрогнул от жалости к себе. – Ну, поехали, коли так!
Сел в коляску, лошадка браво зарысила через площадь к Верхней набережной. Справа мелькнул серый, как мрачная дума, рукавишниковский дворец с толстыми, грудастыми бабами, которые с унылым, безнадежным выражением держали балкон второго этажа.
– Какого лешего вам от меня нужно? – угрюмо спросил Грачевский. – Куда везете? В охранку? Тогда зачем эти игры в стиле Александра Дюма, таинственные письма?.. Вы б еще шифром написали! А барышню, куколку в бантиках, кто изображал? Вы сами?
И тут же его потом обдало от страха. Зачем он их злит? Ведь он в их руках, в их власти, как человек, попавший в омут, – во власти омута.
Извозчик обернулся, голос его звучал беззлобно, без обиды:
– Хватает агентов женского полу для такой работы. – Всмотрелся в искаженное, мигом постаревшее лицо седока: – Вы не тревожьтесь, Яков Климович, мы не из жандармского отделения, а из сыскной полиции. Нам просто побеседовать с вами требуется. Но это немного погодя. А пока скажите, как поживает Арнольд?
– Прекрасно! – хмыкнул Грачевский, надевая перчатки. Не то чтобы руки замерзли, но надо же чем-то их занять, чтобы спрятать трусливую дрожь. – То есть вы верите, что кот существует на самом деле?
