на той поездке.
– В Медон? – рассеянно повторил Дмитрий. – А куда именно, адрес не помните?
– Я плохо знаю Медон, бывал там всего раз или два, – с извиняющейся интонацией проговорил Мариньян. – К тому же пассажиры не называли адрес, а просто направляли: туда, налево, направо… причем говорили по-французски. Но говорили только это, прочий же разговор велся на таком русском, в котором я ни слова знакомого не мог уловить. Хотя… большеглазый человек с лицом падшего ангела не раз повторил: «Спасибо, Рената!»
– А если я попрошу вас отвезти меня в Медон, найдете тот дом? – с усилием выговорил Дмитрий. Губы вдруг стали точно резиновые баллоны, наполненные ледяной водой. И даже гортань оледенела. Даже странно, как ему вообще хоть что-то удалось сказать.
– Вряд ли вам будет по карману такая поездка, приятель, – с явным пренебрежением окидывая взглядом куртку Аксакова, покачал головой таксист. – Лучше поезжайте на пригородном поезде, дешевле выйдет. А дом вы найдете легко: там, сразу за железнодорожным переездом, большой парк, через него идет шоссе и пешеходная тропа. От шоссе примерно посередине ответвляется направо грунтовая дорога, а сбоку стоят два столба с плакатами. На одном написано: «Villa «Myosotis» и стрелка – туда, мол, поворачивайте, кому надо на виллу «Незабудка». На другом – «Le domaine prive»[14], въезд, значит, не всякому разрешен. Однако я господ довез до самой виллы. Симпатичный домик… Дорога к нему ведет ужасная, а домик загляденье, тысяч на тридцать франков, я бы и сам не отказался от такого! – И Гастон Мариньян хохотнул, словно приглашая Дмитрия тоже посмеяться над его шуткой: ну откуда у шофера такси может оказаться свободных тридцать тысяч франков, чтобы купить виллу в живописном Медоне?
Шутка и в самом деле была хороша. Вот только Дмитрий, увы, оказался совершенно не способен ее оценить, а потому даже не улыбнулся.
– Печальная картина, – сказал следователь, глядя куда-то в угол камеры. – Очень печальная.
При этом он многозначительно похлопывал худой, с длинными пальцами рукой по лежащей посреди стола папке, в которой находилось дело Русанова. И Александр Константинович прекрасно понимал, что «картина» вовсе не повисла волшебным образом там, в углу, за его спиной, а открылась следователю именно в папке.
Ну что ж, новый следователь, видимо, был разочарован работой своего предшественника. Русанова допрашивали, били – если и не смертным боем, то весьма чувствительно, – но признаний так и не выбили.
Наверное, считается недоработкой, если «враг народа» не сознается в своих преступлениях на первом же допросе. Наверное, именно поэтому и сменили того следователя.
А впрочем, нет. Не только Русанов держался. Многие из его сокамерников уверяли, что ничего не подписали, не ответили ни на какие вопросы.
Врали?
Может быть…
Впрочем, некоторые все же ломались. И этого не скрывали. В одной камере с Русановым оказались два профсоюзных работника с «Красной Этны». Сначала они, как и многие арестованные, уверяли, что их взяли по ошибке, что ошибку вот-вот поймут и их отпустят на волю. Узнав о методах допросов, о бесконечных жестоких побоях, они утверждали, что никто и никогда не сможет заставить их признать вину, которой за ними нет. В тот же вечер их вызвали к следователям. Через несколько часов оба вернулись подавленные и потрепанные. На вопрос товарищей по несчастью профсоюзники объявили, что «все подписали». Но как же так, ведь они ни в чем не повинны и их взяли по ошибке?! Оказывается, следователи внушили им, что «сознаться и разоружиться» необходимо: так требует партия, вот они и исполнили свой партийный долг.
Никакие бредни насчет партийного долга на Русанова, конечно, не подействуют. Но ясно, что новый следователь будет действовать новыми методами.
Какими? Что еще можно придумать, кроме избиений?
Раньше Русанов слышал тайные разговоры о том, что в тюрьмах НКВД бьют заключенных. Слухи подтвердились. Поговаривали также и о пытках. Неужели и это окажется правдой?
По плечам невольно прошла дрожь. А может быть, он просто озяб. Так и хочется втянуть голову в плечи и съежиться. А следователь – человек лет тридцати, бледный, с тонкими чертами лица и прищуренными темными глазами, наоборот, держится подчеркнуто прямо. Ну что ж, наверное, он позавтракал не одним только огрызком черствого хлеба и половиной кружки холодной воды, вот и чувствует себя кумом королю, и не холодно ему, и озноб не бьет!
Русанов задержал взгляд на руках следователя. Руки были небольшие и очень изящные. В них было что-то странное. Русанов никак не мог понять, что именно. А, вот что… Несоответствие! Сам следователь не только красив скупой мужской красотой, но и очень аккуратен, даже щеголеват, чисто выбрит, подстрижен, выглядит безукоризненно. А под ногтями грязь, сами руки тоже, такое ощущение, давно не мыты. Но главное даже не это. Костяшки на правой руке сбиты до крови, причем недавно, ссадины чуть затянулись кожицей.
Ударился где-то? Или… или, что вернее, ударил кого-то другого? Может быть, даже не раз…
Русанов снова посмотрел в лицо следователя и встретился с холодным взглядом его темных, спокойных глаз. И вспомнил: да ведь именно его привели «молотобойцы» к избитому Русанову, требовавшему на первом допросе какое-нибудь начальство! А «начальство» совершенно безучастно взглянуло на валяющегося на грязном полу избитого человека – и равнодушно удалилось.
Между прочим, вспомнил Русанов, у его первого следователя руки были вымыты, с обгрызенными, но чистыми ногтями и несбитыми костяшками. Ну да, он лично не бил людей, прибегал к услугам «молотобойцев». А этот, видимо, сам старается. Может быть, используя беззащитного человека вместо боксерской груши, он сохраняет спортивную форму? Несмотря на то, что он худощав и строен, видно, что он очень силен.
И все-таки какие странные руки. Почему они такие грязные? Нет, дело не только в том…
«Да что ты привязался к его рукам? – сам себе сказал Русанов. – Не все ли тебе равно, какие они?»
Во всяком случае, ничего хорошего от нового следователя, обладателя
