заходило? Кто будет давать распоряжения о налогах, выносить приговоры, назначать чиновников словом, править? Или же одно то, что сын Исиды принес жертву своему покойному отцу, решило все?
Какое мне до этого дело? Тутмос приносит жертву! В храме Амона! И Мерит поет… в храме Амона!
С этими мыслями я, наконец, уснула.
Хотя на следующий день мы рано отправлялись в храм, мне еще нужно было успеть сходить к садовнику за цветами и сплести венки для Нефру-ра и для себя. Хатшепсут распорядилась, чтобы ее дочь чаще выполняла свои обязанности в храме. Она опасалась, как бы на празднике систр не оказался для царевны слишком тяжелым, если ее руки не привыкнут держать и покачивать его.
Вскоре после восхода солнца Пуэмра забрал нас и повел к священному озеру, в котором супруга бога принимала очищение и в которое должна была окунуться и я, ибо служить божеству не дозволено никому, у кого на теле есть хотя бы крошечное пятнышко.
Затем мы вошли в одну из комнат, которые находятся позади святая святых. Там мне предстояло надеть на супругу бога украшения и головной убор в виде коршуна, что она неохотно позволила мне сделать.
Когда мы были готовы и собирались выходить, в дверях показался молодой жрец.
– Вам придется еще немного подождать, – сказал он, – статуя бога еще не одета.
Тысячу раз за эту ночь я рисовала в своем воображении тот миг, когда он окажется передо мной… и узнает меня… и скажет мне: «Ты Мерит! Я не забыл тебя!» Но он не посмотрел на меня, а когда я попыталась остановить его взглядом, он уже исчез.
– Это… сын Исиды? – спросила Нефру-ра, когда он вышел.
А я ответила:
– Не знаю, – и опустила глаза.
Я думала, что в этот день буду петь, как никогда еще не пела, но мой голос казался мне самой чужим. Один раз я даже запнулась, забыв следующее слово, так что все взоры обратились на меня, и я чуть не сгорела со стыда. Но это прошло, а молодой жрец больше не показывался.
Через несколько дней я взяла с собой лютню, которую до сих пор не приносила в царский дворец. Я сидела в отдаленной части сада, наигрывала одну из чужеземных мелодий и пела слова, которые мне приходили в голову, потому что я не запомнила чужих, непонятных слов:
Не могу сказать, долго ли я ждала, пока он дал мне о себе знать в первый раз. Для меня это была целая вечность, но, вероятно, прошло всего несколько дней, потому что это случилось еще до Праздника долины. Хор уже закончил службу в честь богини, танец утомил меня, я села, прислонившись к стене, и закрыла глаза… и тут внезапно почувствовала, как чье-то горячее дыхание обожгло мой затылок. Я быстро обернулась.
– Приходи сегодня вечером к первой смоковнице! – прошептал он и в тот же миг прошел мимо, не обращая на меня никакого внимания, как будто и не видел меня.
К первой смоковнице? Это могла быть только одна из тех смоковниц, что росли на берегу Реки, куда примыкал дворцовый сад.
Как только все улеглись, я выскользнула из каморки. Счастье, что теперь не было рядом Небем-васт – моя нынешняя соседка спала очень крепко. Но я ждала напрасно. Он не пришел!
Глубоко обиженная, я после полуночи вернулась в свою каморку – на окнах не было решеток, а я уже давно научилась пользоваться как ступенькой выступом стены. Застонав, я упала на постель. На следующий день я видела его только издали и поклялась себе никогда больше не подходить к той смоковнице. Но когда все в доме уснули, я напрасно ворочалась на лежанке, и в конце концов ничего не смогла с собой поделать. Как по принуждению, от которого невозможно уклониться, я поспешила на условленное место.
Луна уже шла на убыль и еще не взошла. Забыв о всякой осторожности, я бежала как одержимая. У смоковницы я остановилась, прислонилась головой к ее растрескавшейся коре, как бы ища у нее поддержки, и тяжело дышала.
И тут как будто весло ударило по воде. Я испуганно спряталась за широкий ствол, так чтобы меня не было видно со стороны Реки, и тогда услышала свое имя, и две руки втянули меня в лодку.
– Я знал, что ты придешь… и сегодня тоже!
Он греб против течения. Теперь я не могла удержаться от слез, чтобы выплакать все упрямство, и все разочарование, и всю тоску, и всю ярость, и свой гнев на себя за то, что я была полна тоски, и так разочарована, и так упряма… и за то, что даже стыд не удержал меня и я откликнулась на его зов.
Околдовывал он, что ли, людей? А может, все колдовство заключалось в том, что он носил корону? Но сегодня-то короны на нем не было, и уж тем более не было ее в тот день, когда он нарядился гребцом! И не было у него надо лбом золотого венца со змеей!
Он не мешал мне плакать. Не пытался утешить. Он сказал:
– Если ты станешь моей возлюбленной, ты узнаешь много горя, – и прибавил: – ты подвергаешь себя большой опасности, потому что, если Хатшепсут догадается о твоей любви, она прикажет убить тебя. – Затем спросил: – Ты умеешь лгать – каждым словом, каждым движением, каждой улыбкой, глазами и походкой? И ты сможешь, несмотря на это, быть со мной всегда правдивой?
Я не ответила на его вопросы. Тогда он сказал:
– Я слышал, как ты поешь. Тогда я подумал, что ты умеешь все это и что ты как раз такая, какой должна быть женщина, которая будет моей возлюбленной. – И наконец он сказал: – Я ведь тоже узнал тебя, Мерит-ра!
Тогда в первый раз он произнес так мое имя, и никогда никто другой, кроме него, не называл меня им:
