до утрева. Махиду уже понесло, удержаться она не могла. - А сейчас мы бы их достали - в проулках-то, поди, ни одного поганца пришибленного не осталось!
- Уже подобрали, - вздохнув, согласилась Мади. - В одном тупичке только и нашли вроде, так там несколько старух сцепились...
- Стойте, стойте, девки. - Харр потряс головой, стараясь представить себе, о чем речь. - На хрен мне дохлые подкоряжники?
- Тебе, может, и в лишку, а я за амантовым столом не сиживаю, так что стащила бы их к свинарям, мне за то к Белопушью, может, цельная свиная нога перепала бы. А не то и поросенок.
- Не понимаю, - искренне признался Харр. - Что, свинарям мертвяки прислуживают?
Обе подружки так и прыснули.
- Во-во, прислуживают, - подтвердила Махида, утирая губы тыльной стороной ладони. - В котле поганом. Свинари их порубят и чушкам наварят. Не пропадать же добру.
Слава Незакатному, пополдничать он не успел. А то прибирать бы Махиде свою халупу...
- Это кто ж у вас моду такую завел - людей свиньям скармливать?
Мади по обыкновению округлила золотые свои безмятежные глаза:
- Но ведь это не люди, господин мой! - и это таким детским, чуточку назидательным тоном, каким она могла бы сказать: 'аманту надо кланяться' или 'не сопливь два пальца - для этого зеленый лист надобен'.
Харр почувствовал, что звереет.
- Я, между прочим, тоже не с неба свалился, из лесу пришел, даже хуже того - из болота поганого, бескрайнего; так что, может, и меня сонного порубить да скотине стравить, чтоб жиру поболе нагуляла? А? Кто человеком родился, тот человечьим прахом стать должен, потому как одинаково солнце светит и сыну амантову, и подкидышу лесному. Равны они перед богом Незакатным. В людской судьбе своей они рознятся, это правда, и от рождения до смерти каждый волен себе дорогу выбирать, но уж если пресекся путь его, нечестивый или праведный, - верни кости земле, чтоб солнце ясное их не видело, тленьем смрадным не гнушалося; смерти ночь предоставлена...
- А как же рыба? - невинным голосом спросила Махида. - Сам же принес, сам и потребил. А в ручье-то кто не топ!
Харр прикусил язык - а ведь права была девка. И медвежатинкой он лакомился, а медведь, с тех пор как на нем ездить перестали, совсем одичал, из лесу выкатывался и не токмо скотинку да ящеру придавливал, а и человечинкой пробавлялся.
Оттого что немудреная задачка засела в мозгу, как орех ядреный, который пальцами не расколоть, Харр рассвирепел окончательно.
- Ни ручью, ни рыбине слизкой ума-разума не дадено! - рявкнул он, остервенело вбивая левую ногу в правый сапог. - А человека бог на то и тварью мыслящей сотворил, чтобы он честь и совесть имел, чтобы он видел глупость несусветную в обычаях стародавних, чтоб имел понятие о том, что такое грех непрощаемый...
Он вдруг осекся, потому что сторонней мыслью оглядел и оценил себя как бы глядючи чужими глазами. Да солнцезаконник, и только! И как слова-поучения у него складно полились, просто диво! Никогда за собою такого не числил. Сказки-байки сказывал, это был его хлеб; но вот проповеди читать, да кому девкам куцемозглым! Срам. На каждой дороге свои законы-обычаи, и не ему их перекраивать; вот и тут - наскучат ему Махидины ласки-милости, встряхнется он, как горбатый кот, ручей переплывший, и снова айда в дорогу, и на кой ляд ему заботой маяться о том, что у него за спиной остается!
Он рванул с распялочки почищенный камзол, так что невидимые днем пирли посыпались вниз, расправляя спросонья свернутые крылышки.
- Чтобы духу свинины в этом доме не было! - он выкатился на улицу, пожалев только, что не было в халупах тутошних навесных дверей: так бы хлопнул, что живая кора от стволов отскочила бы.
Махида тревожно засопела, прислушиваясь к тому, как затихают чавкающие по непросохшей грязи Шаги мил-друга ненаглядного.
- Ох, Мадюшка, отвадишь ты моего...
- Ты ж сама про рыбу удумала!
- Что я скажу, то мне ночью простится. Разговорчивый он больно, так я ж не встреваю! Вон надумал: равные все под солнышком. Ха, держи карман! Выходит по-евоному, если в Лишайном лесу сучка подкорежная кутенка синюшного скинет, так он равен будет тому младенчику, какового ты, к примеру, родишь?
Мади вздрогнула, точно ее кольнули под ребрышко.
- А я о птенчиках-пуховичках думаю: если вылупятся они у зарянки-звонницы в Лишайном лесу - и в гнезде на твоем дереве; так ведь не только солнышко теплое, ты сама, Махида, не отличишь, какой откуда...
- Ну, приехали. Задурил он тебе голову. Иди, скупнись-охолонись.
- Ты лучше дай мне листы мои, пока я не позабыла всего...
- Ой, да ты ж мне всю зелень перевела! А ходить к ручью мне теперича не с руки - готовить надо.
- Там, помню, краешек свободный остался, а, Махида...
Зато амант встретил не дурацкими разговорами - хлопнул по плечу, почуял под рукой влажный от пота камзол, надетый на голое тело, и велел невесть откуда взявшимся рабам - а по-здешнему телесам - отмыть гостя в кадухе каменной, выдать три смены одежи на всякую погоду да полную справу воинскую.
В зелененой широкой кадухе (было б желание - хоть девку рядом укладывай!) вода была горяча и масляна, но не душиста; тер его злобный раб в неснимаемом ошейнике, и тер люто, Харр только постанывал - полегче, мол. Царапин на нем не было, ушибы не больно тревожили, но кожа, черпая и бархатистая, выдавала в нем не воина, а человека, который сам себе господин. Правда, господин не шибко богатый. Хрустальную цепь он предпочел снять, но зажал в кулаке странно: уместилась. Прибежала девчушка малая, на сынка амантова похожая, не смущаясь аспидной наготы, расплела ему брови и расчесала ласковым гребешком - и растерялась, не зная, как обратно заплести, то ли вниз, то ли вверх. 'Погодь, пусть просохнут' - сказал он и небрежным жестом девчушку отослал: не приведи бог действительно амантова дочка, а он от телесова рвения брякнет что-нибудь непотребное... Его окатили травяным настоем, растерли, выложили штаны новые, сапожки подрезанные, легкие (ох маловаты, а жаль - в командоровых-то жарко, хотя и безопасно для ног: их и с размаху меч не брал); потом верхнее - камзол безрукавный из кожи, насколько он понял, щенячьей шкурки, выделки отменной и, видно, нездешней; рубаха до колен желтоватая, небеленая, и, наконец, кафтан просторный из легкого рядна - по тому, как бережно его выкладывали, стало ясно, что такое ценят тут превыше всего. Харр, прихватив тесьмой на затылке волосы вместе с бровями, накинул рубаху, упрятал на всякий случай ожерелье поглубже, чтоб не звенело, и принялся примерять кольчуги, поножи и прочую снасть. Все было легким и несгибаемым, на ремешках - надевать долго, срубить, ежели по шву придется, проще простого. Надо будет что-нибудь придумать.
Вошел вчерашний малец:
- Государь-амант за стол кличет!
Харр оттянул рубаху двумя перстами, с сомнением на нее поглядел - в чем идти на зов пристойно? Но малец развернул широченное полотенце с дырой посередине, приподнявшись на цыпочки, попытался надеть его на Харра, да не достал; тому пришлось присесть. Харр сунул ноги в мягкоременные сандалии и вопросительно глянул на юнца: все ли в порядке? Все было в порядке. И потопали они снова вверх по винтовой лесенке. Покой, правда, был не вчерашний - зелени по стенам много меньше, над головой небо открытое, подушки на полу и стол невысокий. Амант уже ел. В одиночестве.
- Садись, - как ни в чем не бывало проговорил хозяин, и малец подвинул к менестрелю большое светло-голубое блюдо - с такого четверых кормить.
Впрочем, перед амантом стояло такое же, изрядно уже приукрашенное объедками. Само собой разумелось, что накладывать себе Харр должен был собственноручно. Амант, вытерев руки о такое же необъятное полотенце-укрывалище, что и на Харре (только неотстиранных пятен, пожалуй, было поболее), взял дымящуюся лепешку, какой-то рыжий плод, показавшийся Харру наливным яблочком, и коротким обеденным кинжалом размазал яблочную мякоть по румяной корочке - просто удивительно: мазалось, как сметана; накидал сверху мяса с разных подносов и протянул через плечо мальцу. Тот принял как должное,
