Юлька шла сама. Весь двор был залит светом фар Гохиной Волги, которая молотила мотором, стоя рядом с Шуляевской машиной. Вдвоем они занимали почти весь двор. Одно зеркало у Волги было срезано начисто, другое, исковерканное, сиротливо висело на ниточке. Но все равно в этот момент Гохина «ласточка» по сравнению с черным «мерином» показалась мне чудной белой лебедью рядом со зловещим вороном. Накрапывал мелкий дождь. Мы усадили Галину и Юльку на заднее сиденье. Я хотел ехать сам на «десятке», но Гоха категорически этому воспротивился. «Да я нормально!» – пытался было возразить я, но Феоктистыч убедил меня, сказав, что если меня остановят ГАИшники, то мне придется долго объяснять, почему я c ног до головы в крови. Я согласился с доводами разума, и сел вперед. Мы уже тронулись, как вдруг я вспомнил о дипломате. Пришлось вернуться. С содроганием всей души я вновь ступил под мрачные своды подвала. Люся и Шуляев все так же лежали рядом, как будто мирно спали. Я закрыл дипломат и повернулся, чтобы уйти. Потом вспомнил еще кое о чем, снова поставил дипломат и подошел к телу Шуляева. Вынул из кармана платок, обернул им рукоять своего «Камасы», зажмурился и потянул. Нож вышел из раны с тошнотворным чмоканьем. Я завернул его в платок, положил в карман, забрал дипломат и, не оглядываясь, вышел.
Поехали. Продираясь сквозь арку, Гоха потерял последнее зеркало, но только усмехнулся при этом. У моей «десятки» притормозили. «Наверное, все-таки отгони-ка ты ее на пару кварталов отсюда», – сказал Гоха. Да, Гоха прав. Когда бойню в подвале обнаружат, то на машину, припаркованную в непосредственной близости, наверняка тоже обратят внимание. Я вышел, сел за руль, завел мотор. Минут пять, не включая огней, я ехал вслед за Гохой, пока мы не отдалились от двора-колодца на достаточное расстояние, после чего опять запарковал машину среди десятка ей подобных, и снова сел в Волгу. Мы выехали на Садовое, у Добрынки развернулись, и поехали в сторону Яузских Ворот. На самом горбу Краснохолмского моста я попросил Гоху остановить машину. Вышел, оперся на парапет, и минут пять смотрел на черную с проблесками, как Люсины перчатки, воду далеко внизу. Потом оглянулся по сторонам. Прохожих не было, проносящиеся мимо машины тоже не обращали на мигающую аварийными огнями «Волгу» никакого внимания. Я достал нож и бросил его вниз. Тихо, без всплеска, нож ушел в воду. Я больше не хотел иметь к этому страшному делу никакого отношения.
Гоха вез нас домой.
– Слушай, Феоктистыч, а как ты нашел-то меня? – задал я ему вопрос, с которым сам никак не мог разобраться.
– Так ты сам же мне сказал по телефону, что поворачиваешь на Бахрушина, – пожал плечами Гоха. – Я хотел было бросить машину, и сразу лететь тебе на подмогу, но попробовал последний раз, и завелся сам. А там обшарил квартал и наткнулся на твою «десятку».
Снова замолчали. Я ехал и думал о том, как сложна все-таки пьеса под названием жизнь, и какие запутанные роли порой отводит она играющим в ней актерам – людям. Я думал о Люсе, глубоко несчастной, в сущности, женщине, которую ее беда превратила в чудовище. Я думал о миллионере и подонке Шуляеве, которого погубила его собственная жадность. С неожиданной теплотой подумал о Лорике, которого я ненавидел, но который погиб, по сути защищая мою жену и дочь. О Талии, о которой я просто не знал, что и думать. Думал о Жанне, о Романе и о Гохе. И о Галине, первый вопрос которой после заточения в темном подвале (это с ее-то клаустрофобией!) был – все ли в порядке со мной. И о тетке Эльмире. Я спохватился и позвонил в Склифосовского. «Лучше, лучше вашей тетке! – на удивление быстро и вежливо дали мне справку о состоянии ее здоровья. – Ее уже перевели из реанимации в обычную палату. Завтра сможете ее навестить». Я облегченно вздохнул, и повернулся назад. Галина мерно дышала, – похоже, просто спала. Юлька сидела с открытыми глазами и, не мигая, смотрела в окно.
– Доча, а как твоя жвачка оказалась в пистолете дяди Лорика? – спросил я ее.
– Дядя Лорик купил мне жвачку и давал поиграть со своим пистолетом, – помолчав, ответила Юлька. – Но все равно он был плохой, и когда мама отвернулась, я залепила ему пистолет жвачкой. Прости, папа, я больше не буду.
«Ангел ты мой, спаситель! – подумал я, закатываясь в беззвучном смехе. – Да залепи ты все своей жвачкой!» Но скоро я перестал смеяться. Я вдруг осознал, что только что стал свидетелем обыкновенного чуда. Дочь, залепив жвачкой ствол пистолета, спасла меня от неминуемой гибели. Ну, разве это не чудо? «Надо завтра же пойти в церковь», – решил я. А пока же, как раз проезжая ввиду крестов какой-то маленькой церквушки, я неожиданно для себя самого куце, неумело, но очень искренне перекрестился, чего никогда раньше не делал. Гоха скосил на меня глаза, но ничего не сказал. Еще я попытался сообразно моменту и настроению припомнить какую-нибудь молитву, но вместо этого в голове сами собой всплыли вдруг строчки одного давно забытого мною стихотворения, которое я прочитал когда-то очень-очень давно, в детстве, и ни названия, ни автора которого, разумеется, не помнил:
Эпилог
О том, как и при каких обстоятельствах нашли тела Люси, Шуляева и Лорика, мы узнали только через два месяца, когда в патологически информированном обо всем «Московском Комсомольце» прочитали статью с леденящим кровь названием «Бойня в бомбоубежище, или Смерть в холодильнике», написанную одним известным криминальным репортером. То есть статья-то вышла гораздо раньше, чем мы ее прочитали, потому что около двух месяцев нас в Москве и вообще в России не было. После вышеописанных событий, – не сразу, а как только выписали тетку Эльмиру немного оклемалась Галина, и зажил мой рассеченный лоб, мы втроем махнули в круиз по Карибским островам, в котором мы все более или менее поправили здоровье и нервы. Круиз, разумеется, включал в себя посещение экзотической страны под названием Британские Виргинские острова. Кстати, так себе острова, скажу я вам, – те же Ямайка или, к примеру, Барбадос гораздо интереснее. В общем, мы прекрасно отдохнули и к моменту возвращения в заснеженную Москву страшные раны наших воспоминаний о тех днях начали потихоньку затягиваться.
Но первое, что я слышал, сразу по возвращении позвонив тетке Эльмире, было: «Оказывается, наш Вадим Львович был настоящим мафиози!» Произнесено это было заговорщицким шепотом, после чего последовало непререкаемое требование немедленно прибыть к ней. Сразу с порога, почему-то прижав палец к губам и страшно выпучив глаза, тетушка всучила мне газетенку трехнедельной давности, истертую на сгибах чуть не до дыр. Я развернул ее, и от увиденного сердце у меня заныло. Статья была на целую полосу, и большую ее часть занимала фотография того самого подвала, тускло освещенного одинокой лампочкой. Хотя черно-белая газетная полиграфия и в малой степени не давала представления о побоище, которое там произошло, воспоминания того вечера мгновенно вспыхнули в моем мозгу яркими цветами с преобладанием кроваво-красного. Наверное, я даже побледнел, потому что тетушка, глядя на меня, забеспокоилась, запричитала и поспешила усадить меня на диван. К счастью, она была далека от того, чтобы заподозрить истинную причину моего волнения, списав это на последствия «легкого сотрясения мозга после небольшой аварии на швейцарских серпантинах», как я объяснил ей происхождение шрама у меня на лбу. Сердобольная тетка поспешила на кухню варить мне кофе, а в ее отсутствие я быстро пробежал статью. В ней мастер скандальных журналистских расследований раскрывал многолетнюю криминальную деятельность преступного сообщества, которое он так и назвал: «Банда адвокатов». Из статьи следовало, что несколько лет назад Шуляев, которому доходов преуспевающего московского стряпчего перестало хватать на жизнь, организовал натуральнейшую банду, в которую кроме него вошел его начальник
