поставили его в известность? Затевают что-нибудь? А ведь могут, могут затевать!' Шеврикука был сердит, раздосадован, чрезвычайные, гневные речи произносил, чуть ли не с угрозами, понятно, не вслух. Но следовало ругать и себя. Он-то хорош! Он ведь сам допустил непорядок, впал в благодушие, глаза и уши заклеил, на что же он рассчитывает в грядущих событиях, если так распустил и разнежил себя? Утро было испорчено, и день прошел в суете. 'Непорядок! Непорядок!' твердил себе Шеврикука, исследуя все подробности обоих подъездов, полы на лестницах и стены готов был мыть, сдувать пылинки, хотя и находил помещения чистыми, не знал пощады в отношениях с комарьем и мухами, крушил забредших из чужих пределов клопов, тараканов, мокриц, мучных жуков, не давая им надежд на помилование или амнистию, и даже стянул, склеил трещины радлугинского унитаза, увы, Радлугины были съемщиками в его подъезде. Хотя им и стоило подвесить ванну к потолку. Суетой своей, пусть и мелкой, Шеврикука приводил себя в служебное состояние, необходимое для нынешних деловых посиделок. В восемь вечера Шеврикука был намерен явиться на толковище домовых в музыкальную школу. Посиделки могли оказаться нынче нервными.
3
Уже не нахал Продольный с дядей волновали Шеврикуку. Разбор истории с ними (хотя докладную, следуя правилам дисциплинарного канона, Шеврикука и написал) был отложен. Нет, он думал об ином. Храбрился, охлаждал себя, но уже не мог сидеть на месте и в семь вышел из дома. Быстро зашагал по улице Кондратюка, будто ему было необходимо ехать куда-то метрополитеном. На исходе Кондратюка он столкнулся с домовым Петром Арсеньевичем. Хотел было проскочить дальше, ан нет. - Здравствуйте, любезный Шеврикука, - раскланялся Петр Арсеньевич. - Добрый день, - вынужден был остановиться Шеврикука. - Разве вы не туда? - удивился Петр Арсеньевич. - Я?.. Отчего же, и туда... Но ведь рано. А потом и туда. То есть... Я... - Так пойдемте вместе, - предложил Петр Арсеньевич. - Не спеша. - Ну да, ну да, - буркнул Шеврикука. Петр Арсеньевич, домовой из углового строения на Кондратюка, был церемонным мухомором, отвязаться от него Шеврикука вряд ли бы смог. Люди дали бы Петру Арсеньевичу лет семьдесят с накатом, на улицы при публике он выползал с тростью, инкрустированной перламутром, летом носил чесучовые брюки и чесучовую же куртку, был почти лыс, имел седые усы и бородку клинышком, делавшую его отчасти похожим на умилительного дедушку, пребывавшего некогда всесоюзным старостой. Впрочем, Петр Арсеньевич относился к тому дедушке дурно. В Останкине Петр Арсеньевич считался домовым несущественным, когда случались посиделки, ему полагалось присутствовать лишь в прихожей. Что уж говорить про Совещания? - Отчего это посиделки, - принялся размышлять Петр Арсеньевич, - стали устраивать в выходные дни? - Телевизоров насмотрелись, - сказал Шеврикука. - Ах, да, да, - закивал Петр Арсеньевич. - Видимо, так. А вот... - тут же он замолчал, отважиться долго не мог и все же произнес: - А что вы, любезный, слышали про сокращения? - Какие сокращения? - спросил Шеврикука. - Ну, не сокращения... Ну, может, перетасовки... Или как по-нашему?.. Повсюду ведь перетасовывают... Опять же по телевизору... - Не знаю. Не слышал, - сказал Шеврикука. Он знал. Он слышал. Но не захотел огорчать старика. - Ну да, - вздохнул Петр Арсеньевич. - Это вас не коснется. Вы фигура заметная. И живая. Не то что мы, древние развалины. - Не скромничайте, Петр Арсеньевич, - сказал на всякий случай Шеврикука. И не нагоняйте на себя страхи... заранее... - А вот... Поговаривают... - сказал Петр Арсеньевич. - Эти... отродья... и тростью было указано на Останкинскую башню, - в поход будто на нас хотят пойти... Войну, говорят, желают начать... Тогда, может, будет не до сокращений, не до перетасовок этих?.. А? - Да неужели вы, Петр Арсеньевич, - поморщился Шеврикука, - не успели привыкнуть к войнам или к перетасовкам? - Ах, да, да! - меленько рассмеялся вдруг Петр Арсеньевич, будто Шеврикука изволил отменить поводы его волнений. - Вы правы, вы правы... Однако, согласитесь, случай здесь особенный. Чаще мы оказывались при чьих-то чужих войнах, а тут намерены пойти походом именно на нас. Готовы ли мы к этакому повороту дел? - Зачем мы нужны-то им? - спросил Шеврикука. - На кой им этот поход? - Кабы я знал... Но ведь поговаривают... И чувствуется напряжение энергий, - сказал Петр Арсеньевич. - Может, раздражаем мы их... Может, они от гордыни... Молоденькие, свежие, теплые, пар от них идет, и вот все ломать хочется... Мол, мы одни правы и одни могучи, а все остальные закоснели и идиоты... И положение их требует драки. - Какое такое положение? - А такое, - охотно принялся разъяснять Петр Арсеньевич. - Они-то ведь завелись не спросясь. Мы, положим, завелись тоже не спросясь. Дух хлеба, дух очага, дух, простите, щей, или что там варилось до щей. Но ведь когда это было? И уже когда мы признаны, установлены, вошли во все ведомости и протоколы, живем именно узаконенными, никому не мешаем и соблюдаем приличия. А они? - Что они? - Вот то-то! Что они! Они-то сами толком не ведают, кто они такие и зачем. Их распирает, дрожжи гонят их вширь и ввысь, они не знают пока, в чем остановятся и какие формы им суждено принять. И при этом они незаконнорожденные. Каково им успокоиться-то? И каково усмирить свое высокомерие? - Тут Петр Арсеньевич замолчал, возможно, ему показалось, что он излишне горячится и шумит, а вокруг - любознательные. - Но это я все так, с чужих слов. Я-то никого из них и не видел. Вы хоть что знаете о них? Видели кого? Или, может, даже знакомы с кем? - Ничего не знаю. Я ими не интересуюсь, - соврал Шеврикука. - И тем более ни с кем не знаком. - Ну конечно, ну правильно, - закивал Петр Арсеньевич. - Но постойте, куда же вы несетесь, я не поспею за вами, ноги у меня дряхлые, не ваши ведь... Да... И Чаши Грааля на Башне нет... - Чаши Грааля? - Шеврикука остановился, перед тем в воздух чуть не взлетев. - Чем я вас так напугал? - остановился и Петр Арсеньевич. - Нет. Я так... оступился... Но какая тут еще Чаша Грааля? - Чаша Грааля. Меч-Кладенец. Кольца Альманзора. Сокровища Полуботка. Что там еще? - сказал Петр Арсеньевич. - Простите, что я так высокопарно говорю. Но у них этого нет. - А у нас есть? - Любезный Шеврикука, - с укором улыбнулся Петр Арсеньевич. - А вы будто не знаете. - Нет, я, конечно, слышал... легенды, песни, шуршание всякое... - смутился Шеврикука, он никак не мог прекратить валять дурака, от всех ожидал нынче подвоха, отношения с Петром Арсеньевичем были у него, как у пса с кустом барбариса, знал, что осыпается такой на углу улицы Кондратюка, и все, что он теперь-то пристал к нему, или - одинок и не с кем поговорить? А кто не одинок? Но вдруг Петр Арсеньевич и впрямь рыл ему яму или испытывал его... Шеврикука сказал: - А я это шуршание в голове не держу. Какой толк? Может, когда-то что-то и было у нас, но сейчас оно наверняка либо истлело, либо затупилось, либо обратилось в глину. Присутствие его полагалось бы чувствовать, а не чувствуется. Извольте. Прокладки в моих подъездах стираются чуть ли не каждый день. И сам остался недоволен сказанным. - Я вас понял... Извините, пожалуйста, что навязывался в собеседники, Петр Арсеньевич потух, тростью тыкал в асфальт, будто ослеп. - Единственно скажу напоследок. Полагаю все же: оно, то, что было, и теперь не шуршание и не привидение. Напротив... Надеюсь на это. Шеврикука резко взглянул на Петра Арсеньевича. - Опять же извините, - грустно сказал Петр Арсеньевич. - Я говорил про свое, нисколько не имеющее к вам отношения. Дальше они шли молча. Детская музыкальная школа стояла прямо возле Землескреба. Прогулку Шеврикука совершил, но успокоиться ему не было дано. Метрах в ста от школы Шеврикука с Петром Арсеньевичем растворились в воздухе и возобновились личностями на втором этаже учебного заведения. Прежде, когда Останкино лишь переходило из полудачного состояния в городское, местные домовые собирались на Аргуновской улице в деревянном доме с башенкой. На первом этаже там были почта и сберегательная касса, на втором жилищно-эксплуатационная контора. Ночью в помещениях конторы и сходились. А где же, полагали, еще? Но тот дом с башенкой снесли, а ЖЭКи, бывшие домоуправления, усовершенствовали, наградив их притом собачьими кличками ДЭЗы и РЭУ. Ночью при ДЭЗах и РЭУ собираться отказались, иные робко, иные революционно, - неужели они проходят по ведомству эксплуатации жилья? (Раньше-то проходили и на каждое 'цыц!' лапками дрыгать переставали.) Переругавшись, утихомирились с соблюдением достоинств и гражданских позиций и согласились собираться в детских музыкальных классах. Уж как бы при культуре. Тут, кроме классов, имелись и вестибюли, и учительские, и туалеты, и подоконники, и даже малый концертный зал. И потихоньку привыкли к тому, что именно здесь проходили теперь и ночные общения, и заседания клуба, и творческие отчеты домовых, и судилища, и деловые посиделки, и даже кутежи. Ревнители нравов поначалу протестовали: 'Дети и кутежи несовместимо!' - вынуждая желающих предаваться весельям в диетической столовой при ресторане 'Звездный'. Но в 'Звездный' и по ночам забредали подгулявшие мужики и бабы, грубили домовым, и те решили, что покой и безопасность они обретут лишь в музыкальной школе. Но когда объявлялись деловые посиделки, все иные встречи по интересам с ними совмещаться не могли. Хотя посиделки и были простым толковищем, стенограммы на них не велись и резолюции не принимались. В прихожей перед учительской домовых сидело уже много. И Петр Арсеньевич тихо опустился на скамейку подальше от важной нынче двери. Знал свое место. До толковища оставалось семь минут, и Шеврикука подошел к окну, будто нечто чрезвычайное должен был рассмотреть сейчас на проезжей части. Сам же оглядывал запасных. Или резервистов. Сидели они скромные, почти безгласные, но с пониманием предназначенного им на лицах. Хотя из резервистов их
