Оказывается, в Берлине какие-то ловкачи открыли краткосрочные курсы по обучению русскому языку. На все про все отводится сто уроков. Писатель комментирует это сообщение так:
'На курсах русский язык своеобразен. Имя существительное? Курица, староста, реквизиция, порка, виселица. Глаголы? Брать, пытать, расстрелять, закопать.
Вряд ли за сто уроков берлинцы научатся даже этому ограниченному словарю. Но нужно сказать, что на фронте они кое-чему научились. Сто дней и сто ночей учили их русскому языку орудия и пулеметы. Это единственный язык, который понятен гитлеровцам, не считая языка авиабомб, мин, гранат и винтовок.
После ста уроков самые способные сдали экзамен: лежат в земле или сидят в лагерях для пленных. Об их достижениях свидетельствуют письменные работы'.
Далее следуют многочисленные выдержки из писем и дневников.
Письмо фельдфебеля Гуго своему приятелю Редеру от 10 сентября: 'О, ужас!.. Вчера при переправе через Днепр я насчитал 103 немецких могилы. Такого злого врага мы еще не имели'.
Письмо от 12 сентября ефрейтора Теодора Гайнца: 'Если бы наконец все это кончилось! Ведь после войны снова останешься тем же ослом, что и до войны... Русские все время нас обрабатывают тяжелыми бомбами. Это невыносимо!..'
Реплика писателя: 'Ефрейтор Теодор Гайнц оказался на редкость способным: после 'обработки' бомбами он даже понял, что он - осел. Это отличник'.
А заканчивается фельетон следующими словами:
'Честь и слава учителям: нашим артиллеристам и летчикам, всем бойцам Красной Армии. Они учат и научат'.
3 октября
Этот номер 'Красной звезды' делался, можно сказать, на ходу: 2 октября редакция перебиралась в другое помещение.
Вынудили нас к тому усилившиеся налеты на Москву фашистской авиации. Правда, они не были теперь такими массированными, как 22 и 23 июля. Встретив сокрушительный отпор истребительной авиации и зенитной артиллерии московской зоны ПВО, потеряв тогда большое количество бомбардировщиков, гитлеровские воздушные пираты изменили тактику, перешли к бомбардировке столичных объектов главным образом мелкими группами и даже одиночными самолетами.
В июле налеты начинались обычно поздно вечером и заканчивались порой к рассвету. В редакции и типографии это часы пик. Но выпуск газеты этим не задерживался. А в конце сентября и начале октября налеты следовали один за другим почти непрерывно - и условия работы, конечно, осложнились. Во время воздушных тревог, которым конца не было, сотрудники редакции и рабочие типографии продолжали делать свое дело, а это было небезопасно. Наше хлипкое трехэтажное здание с его полуподвалом, считавшимся бомбоубежищем по очевидному для всех недоразумению, в любой момент могло превратиться в братскую могилу. Надо было искать иное пристанище. Выбор пал на здание Театра Красной Армии.
Удивительно быстро мы перебрались туда. В подвалах установили линотипы. В репетиционных помещениях и артистических уборных обосновались сотрудники редакции. Одну из них, видимо какой-то 'примы', предоставили Эренбургу, на что тотчас отреагировали редакционные остряки.
К сожалению, новоселье для Ильи Григорьевича оказалось неудачным. Возле театра были вырыты какие-то ямы, и в первую же ночь он ввалился в одну из них, основательно ушибся. Попытался отправить его домой, но Эренбург категорически отказался, сел писать очередную статью.
На новом месте мы почувствовали себя в полной безопасности. О типографии совсем не волновались - никакая бомба, думали мы, не одолеет солидные бетонные перекрытия. Да и сотрудники редакции были уверены, что теперь они надежно защищены от вражеских бомб. Во время налетов никто не уходил в подвалы. Относительно уязвимой казалась нам только сцена, где устроились машинистки. Беспокоясь за их судьбу, я зашел туда во время одной из воздушных тревог и неожиданно встретил среди сваленных в кучу декораций постороннего человека в теплой куртке и фуражке, низко надвинутой на лоб. Спросил его:
- Вы кто такой? Что здесь делаете?
- Хренников, - представился он, - композитор... Хожу вот по знакомым местам...
Да, это был Тихон Николаевич Хренников. Я узнал его, приглядевшись внимательнее. Поздоровались, и я вдруг выпалил:
- Есть хотите?
Сам не знаю, почему задал такой вопрос. Вероятно, по выработавшейся уже привычке. Этот вопрос я задавал теперь всегда при встречах с Алексеем Толстым, Михаилом Шолоховым, Ильей Эренбургом, Петром Павленко... Знал ведь, что они не роскошествуют.
Тихон Николаевич ответил не без смущения:
- Спасибо... Есть мне действительно хочется...
Я привел его к себе в комнату. Нам принесли, как говорится, что бог послал из нашей недооборудованной еще столовки. Сидели, ели, беседовали о разных разностях. Расстались, можно сказать, друзьями. Тихон Николаевич и теперь при встречах со мной вспоминает с доброй улыбкой тогдашний свой случайный визит к нам в редакцию...
* * *
Прошло несколько дней после того, как 'Красная звезда' сменила адрес. Мы продолжали благодушествовать, пока не позвонил мне командующий ПВО генерал М. С. Громадин.
- Знаете ли вы, - строго спросил он, - что ваше теперешнее помещение одно из самых уязвимых для бомбежек.
- Нет, не знаю, - ответил я. - Но под вашей защитой мы чувствуем себя как у Христа за пазухой.
Громадин не принял шутки. На второй день он прислал нарочным большой пакет, опечатанный сургучом. В пакете был сделанный с самолета снимок монументального здания Театра Советской Армии. Оно четко вырисовывалось среди прочих зданий как пятиконечная звезда с пятью расходящимися лучами. Действительно, приметный объект! Эренбург, увидев этот снимок у меня на столе и вспомнив, очевидно, наш полуподвал на Малой Дмитровке, который он назвал 'презрением к смерти', наименовал наше новое пристанище 'вызовом смерти'...
Ненадолго мы задержались здесь. Но об этом - разговор впереди. А пока рассмотрим номер 'Красной звезды', вышедший, когда противник уже начал генеральное наступление на Москву.
* * *
При подготовке этого номера мы еще почти ничего не знали о грозных событиях на Западном фронте. Да и о наступлении немцев в полосе Брянского фронта официальных сообщений тоже пока не было. Содержание газеты опять определялось главным образом материалами с юга. Важная корреспонденция Н. Денисова и П. Олендера - 'Как бороться с просачиванием врага в тыл'. Новые снимки Якова Халипа из Крыма.
На третьей полосе - подвальная статья известного историка И. Лежнева 'Что скрывается за гитлеровской демагогией о фашистском национал-социализме'. Там же заверстали очерк Евгения Габриловича 'Дочь партизана'. В нем рассказывается о юной героине, девочке Мане из села Новоселье. Ее отец Михаил Иванович Пыренко, председатель сельсовета, ушел в партизаны. Ее мать Ольгу Андреевну фашисты повесили. Проведав, что Маня получает от отца письма, гитлеровцы подвергли ее страшным пыткам домогались, где же находятся партизаны. Тринадцатилетняя Маня не промолвила ни слова. А когда стало совсем уже невмоготу, схватила нож, лежавший на столе, и ударила им в грудь одного из своих мучителей.
Корреспондент сообщает, что село Новоселье вскоре было отбито у немцев. На месте казни юной героини 'наши бойцы соорудили скромный памятник: холмик, обложенный разноцветными камешками, деревянный обелиск с вырезанным на нем знаменем и красноармейской звездой. На обелиске надпись: 'Девочке Мане от Красной Армии. Вечная память!'
Где оно, это Новоселье? В каких краях? И помнят ли там поныне Маню Пыренко?
7 октября
В утренней и вечерней сводках Совинформбюро - те же сообщения, что и в начале месяца: везде упорные бои с противником. О положении на Западном и Брянском фронтах - ничего нет. А уже пал Орел. Об этом я узнал в Генштабе. Это же подтвердили и прибывшие из-под Орла наши корреспонденты по Брянскому фронту Павел Трояновский и Василий Гроссман. Я видел их 'эмку' - вся иссечена осколками. Возле нее собрались работники редакции - рассматривали, покачивали головами: вот, мол, досталось ребятам! Как только живыми выскочили?
Наговорившись с товарищами возле своей 'эмки', Гроссман и Трояновский зашли ко мне, рассказали о беде на фронте. Я выслушал их внимательно но, узнав, что они ничего не привезли для газеты, не удержался от резких слов. Конечно, репортаж о прорыве на Брянском фронте, о захвате врагами Орла газета напечатать не могла, пока нет официального сообщения. Однако мы считали, что в любом бою, даже с самым неблагоприятным для нас исходом, выявляются истинные герои, свершаются подвиги и о них-то можно и надо писать!
Без всяких обиняков я сказал Гроссману и Трояновскому:
- Нам нужна не простреленная ваша 'эмка', а материалы для газеты. Возвращайтесь на фронт...
Наверное, это было несправедливо. Не хочу оправдываться даже сейчас, когда твердо знаю, что спецкоры чудом ускользнули от вражеского кольца. Глядя на взволнованные и растерянные лица этих в общем-то мужественных, даже отважных людей, надо было им сказать что-то другое, говорить с ними помягче. Но вспомним то время! Не до сантиментов было тогда...
Гроссман и Трояновский сразу же выехали в 1-й гвардейский стрелковый корпус генерала Д. Д. Лелюшенко, которому как раз в тот день удалось остановить врага под Мценском. А моя реплика насчет 'простреленной 'эмки' пошла гулять по редакционным кулуарам и даже по нашим фронтовым корреспондентским пунктам. Но, думаю, не столько для того, чтобы поддеть редактора, сколько для того, чтобы подчеркнуть непреложность неписаных законов, установившихся в нашей редакции с первых же дней войны.
* * *
Прорыв
