аппарату вел переговоры маршал Тимошенко с командиром соединения, оборонявшегося под Богодуховом. Там решалась тогда судьба харьковского направления. И Денисов больше прислушивался к словам маршала, чем следил за телеграфной лентой с моими указаниями и вопросами.
Тем не менее задание редакции было выполнено в срок и неплохо. Николай Николаевич знал, где искать то, что нам требовалось. Чуть свет помчался в кавалерийский корпус П. А. Белова. Хатка, в которой располагался корпусной командный пункт, ходуном ходила от близких артиллерийских разрывов, по Белов вроде бы и не замечал этого. Внимательно выслушав корреспондента, неторопливо рассказал о только что проведенной корпусом операции под Штеповкой и посоветовал написать очерк о командире дивизии А. Ф. Бычковском. Его соединение нанесло мощный контрудар 25-й механизированной и 9-й танковой дивизиям врага. Противник потерял при этом до пяти с половиной тысяч солдат и офицеров, оставил в районе Штеповки более ста орудий, около тысячи грузовых и легковых машин. Почти все они в исправном состоянии.
- Сами увидите. Выбирайте любую машину, а то и две, и три, расщедрился Белов. - У нас некому эвакуировать их в тыл...
С Бычковским Денисов встречался в самом начале войны на Пруте. Был там очевидцем разгрома нашими кавалеристами румынской гвардейской королевской дивизии. С этого он и начал свой очерк. А затем широко было освещено сражение под Штеповкой. На этом боевом фоне и раскрывались черты характера по-настоящему талантливого и храброго советского генерала. Как отмечалось в приказе Военного совета фронта, генерал Бычковский 'воскресил славные традиции 1-й Конной армии'.
Очерком Денисова было положено начало большому делу. Позже Сталин предложил 'Красной звезде' еще шире освещать работу офицеров и генералов командиров соединений. Об одном человеке, сказал Верховный главнокомандующий, можно дать несколько статей с продолжением, а затем свести их в книжку. Тогда газета будет жить не один день, а многие годы. Такие очерки были написаны Петром Павленко, Василием Гроссманом, Евгением Габриловичем, Борисом Галиным, Николаем Асановым и другими нашими корреспондентами. Сперва они публиковались в 'Красной звезде', потом издавались отдельными книжками.
* * *
Поздний вечер. В разгаре верстка газеты. Внутренние полосы уже подписаны в печать и матрицируются. Ждем сводки Совинформбюро...
В это время заходит ко мне Ерусалимский с целой охапкой перехватов берлинских радиопередач. Читаем. С упорством маньяков все дни своего нового наступления они повторяют, что немецкие самолеты ежедневно бомбят Москву и что Москва вся в огне. Потом передали сообщения о восстаниях в разных городах СССР. Во весь голос трубят, что германская армия беспрепятственно продвигается вперед, не встречая никакого сопротивления... Словом, это была широкая психическая атака, чтобы создать представление и у своего населения, и у наших союзников и друзей о сплошном триумфальном шествии немецко-фашистских войск.
Условились с Ерусалимским, что ответим берлинским лжецам. В номер уже не поспеть, решили это сделать завтра. А в это время из ТАССа приносят отчет о пресс-конференции иностранных корреспондентов, которую провел С. А. Лозовский. Он как раз и ответил фашистским брехунам. Приведу один абзац из его выразительного, остроумного, бьющего точно в цель выступления:
'Если все идет так, как это расписывает германская пропаганда, то кто же, в конце концов, продолжает ожесточенную и кровопролитную борьбу на Восточном фронте? Почему гибнет так много немецких самолетов? Почему движение немецких мотомеханизированных частей по направлению к Москве замедлилось, а на многих участках остановилось? И, наконец, почему даже итальянская газета 'Стампа' от 12 октября пишет: 'Борьба против России не закончена, ибо все еще существуют советские дивизии, которые не были окружены и уничтожены...' Если бы все шло так, как об этом сообщала немецкая пропаганда еще 8 октября, то почему германское командование в своем коммюнике от 11 октября сообщило: 'Наши войска должны быть готовы к целому ряду предстоящих тяжелых сражений'.
Понятно, что отпала необходимость нашего выступления. Все же глаз зацепился за последние строки речи Лозовского: 'Когда пискливый голос павиана Геббельса, благодаря громкоговорителям и вассальным радиостанциям и газетам, превращается в рев, я вспоминаю старую персидскую пословицу: 'Если бы рев имел цену, то самым дорогим животным в мире был бы осел'.
Я и подумал: не выкроит ли что-либо из этого Борис Ефимов? Хотя было уже поздно, но его быстро разыскали - он вчера перебрался на постоянное местожительство в редакцию. Показал я ему отчет:
- Это, товарищ Ефимов, по вашей части...
Примостившись на краешке стола секретаря редакции, он тут же стал рисовать. И вот рядом с отчетом о пресс-конференции напечатана его карикатура 'Фашистская радиовещательная психическая атака'...
16 октября
Это был драматический день. Накануне Государственный Комитет Обороны СССР принял решение об эвакуации из Москвы дипломатического корпуса, ряда правительственных учреждений, крупных оборонительных предприятий, научных и культурных учреждений и организаций.
Эвакуировался Генеральный штаб. Вчера вечером я, по обыкновению, заглянул туда для ориентировки в текущих делах, а там многие комнаты опустели. Комиссар Генштаба Ф. Е. Боков объяснил, что в Москве оставлена небольшая оперативная группа во главе с А. М. Василевским, а все остальные перебазировались на запасной командный пункт.
А утром 16 октября меня вызвал секретарь ЦК партии А. С. Щербаков и сказал, что мы тоже должны создать запасную редакцию и типографию 'Красной звезды' в Куйбышеве.
Возвратившись от Щербакова, я пригласил к себе Шифрина, Карпова и секретаря парторганизации Л. М. Гатовского. Закрылись мы вчетвером и принялись делить нашу редакцию на две - 'московскую' и 'куйбышевскую'. Подготовили приказ.
Что было на душе у меня и моих товарищей в тот момент, когда я объявлял этот приказ на общем собрании нашего коллектива, представить нетрудно. Угнетало само слово 'эвакуация'. С первых же дней войны оно стало как бы синонимом наших тяжких бед, потерь, отступлений. Но до сих пор эти беды и эти потери распространялись преимущественно на города и села Украины, Белоруссии, Прибалтики и смежные с ними районы России. Кто мог подумать, что оно придет и к нам в Москву?
И все-таки я хорошо помню и твердо знаю: не было в нашем коллективе растерянности, никем не овладело обезоруживающее чувство безнадежности. Не допускали мы ни на минуту, что фашистский сапог будет топтать улицы Москвы. Непоколебимо верили - и в тот день, и позже, когда обстановка на фронте стала еще хуже, - что Красная Армия отстоит Москву. Строка одной из тогдашних передовиц - 'Нашу родную Москву мы ни за что не отдадим врагу', повторенная самым крупным шрифтом во всю ширину газетной полосы, была не просто лозунгом. Она жила в наших сердцах и писалась кровью сердца.
Объявив, кому уезжать в Куйбышев, кому - на фронт, а кому - делать газету в Москве, я в полушутливом тоне предупредил всех: 'Приказ окончательный, обжалованию не подлежит'. К этому было добавлено еще, чтобы каждый, кому предопределена 'дальняя дорога', сходил домой, захватил чемоданчик с вещами - только один, не более! - а утром явился на Казанский вокзал, где в одном из эшелонов для нашей редакции выделен специальный вагон. К слову сказать, этот 'специальный' вагон оказался дачным. Но кто тогда думал об удобствах?
На собрании все сидели молча - видно, каждый думал свою думу. Но вот закончилось собрание - и началось паломничество ко мне. Все эвакуируемые шли с одним и тем же вопросом: 'Почему я?..'
Пришли Евгений Габрилович и Сергей Лоскутов. Они уже начали работать над партизанскими очерками. И я объяснил им, что пока все очерки не будут напечатаны, а их, по моим расчетам, должно быть не менее пятнадцати, ни того, ни другого на фронт не пошлем. Так не лучше ли для дела и для них самих сидеть в Куйбышеве и работать в спокойной обстановке без бомбежек? Евгений Иосифович ответил на это в своей афористичной манере:
- Бывает, что в беспокойной обстановке работается спокойнее...
Совсем расхворавшемуся Федору Панферову я тоже предложил выехать в Куйбышев.
Из трех литературных секретарей у нас осталось двое - Кривицкий и Вистинецкий. Третий литсекретарь - Моран - после ранения все еще находился на излечении в госпитале. Более оперативного Марка Вистинецкого оставили в Москве. Кривицкому пришлось отправиться за чемоданом.
Теперь могу признаться: формируя запасную редакцию, я схитрил включил в нее главным образом технических работников: секретарей отделов, выпускающих, вторую смену машинисток и корректоров. Всего набралось человек двадцать - число внушительное! При докладе начальству очень обрадовался, что от меня не потребовали персонального списка эвакуированных.
Вот только с Ильей Эренбургом получилось не так, как мы хотели. Я и не думал отправлять его в тыл. Да и сам он об этом не помышлял. Но Щербаков сказал:
- Эренбург много пишет для заграничной печати, связан с дипломатическим корпусом, с иностранными корреспондентами. Они отбыли в Куйбышев, и ему надо быть там.
Уехал Илья Григорьевич. Пять суток добирались до Куйбышева, а через неделю мы уже получили оттуда первую его статью. Работал он там с удвоенным усердием, пристроив свою машинку на каком-то ящике в коридоре помещения Наркоминдела. В день 'выдавал' по две-три статьи, и, конечно, в первую очередь для 'Красной звезды'.
Поступали к нам материалы и от других наших товарищей,
