Володя молчал, неприязненно и угрюмо вглядываясь в красивое, хоть и немолодое лицо подполковника. И вдруг вспомнился ему Родион Мефодиевич, когда помянул он там, в кают-компании «Светлого», Варю, вспомнилось, как словно бы тень мелькнула на его чисто выбритом, обветренном лице при Барином имени. Что это было тогда? Этот самый Козырев?
– Прооперировал ты ее благополучно, вернее нормально, чтобы судьбу не искушать, такое подберем определение, – продолжал подполковник, наливая в кружку, наверное для Володи, ром. – Мне моя разведка донесла, я тебе, друг, покаюсь, у Козырева везде свои люди есть. Так вот, на данном этапе все согласно кондиции, а дальше как?
– Что – как? – с трудом выдавил из себя Устименко.
– Как дальше моя эта самая девушка, техник-лейтенант? Прогнозы каковы, согласно твоей науке? Я тебе откровенно скажу, товарищ военврач, она мне, эта Варя, не вдаваясь в подробности, самый близкий человек. Ближе нет, в остальном разберешься, не ребенок. Война есть война, все мы люди, что же касается до неувязок, то кто судьи?
Володя по-прежнему молчал. Что-то трудное, болезненное мелькнуло в его широко раскрытых, как бы удивленных глазах и пропало. Но Козырев ничего не заметил. Он подбирал слова покрасивее и наконец подобрал те, которые показались ему самыми удачными:
– Жар-птица она мне. Ясно? А неясно – выпей ром: паршивый, да ведь ты ничего, сквалыга, не поднесешь. Так и мотается подполковник Козырев со своей выпивкой и закуской по добрым людям…
Он задумался, стер пальцем слезу и, дернув плечом, произнес:
– Прости! Что называется – скупая, мужская. Поверь, военврач, нелегко мне. Вот выпил: побило людей в батальоне, теперь с кого спросят? С подполковника Козырева. А сапер ошибается раз в жизни.
Я – сапер, ошибся, судите…
– Зря с таким шумом дорогу пробиваете! – негромко и враждебно сказал Володя. – Тоже геройство! Тут мы уже давно удивляемся, как это вам безнаказанно сходит…
Он вовсе не хотел говорить сейчас о том, что слышал давеча ночью в операционной от раненых, но подполковник с его картинной «скупой, мужской» слезой и «жар-птицей» вызвал в нем такое острое чувство горькой ненависти, что он не выдержал и сорвался. Козырев же вдруг воспринял Володины слова как дружескую укоризну и согласился:
– Это ты мудро! Это правильно! Точнее точного сказал, в самое яблоко. Но я, милый мой военврач, человек, понимаешь ли, большого риска, еще в финскую этим риском авторитет приобрел. И, как видишь, не на словах…
Особым образом Козырев шевельнулся – так что ордена и медали его одновременно и зазвенели и слегка озарились блеском огоньков свечи.
– Отмечен! Ну, а тут не подфартило! И надо же, как раз Варвара моя там застряла. Не надо было ее посылать, но, с другой стороны, как не пошлешь, когда в части наши взаимоотношения хорошо и даже слишком хорошо известны. Рассуди своей умной головой, войди в положение, каково мне? Да еще и она сама требует, ее, видишь ли, долг зовет. Следовательно, откажешь – и сразу найдутся товарищи, которые развал политико-морального состояния пришьют.
Еще хлебнув, он вдруг осведомился:
– Итак, будет она жить?
– Не знаю! – угрюмо ответил Володя.
– Может, кого потолковее сюда доставить? – кривя лицо, обидно спросил Козырев. – Ежели сам ты еще ничего не знаешь? У меня знакомства имеются в медицинском мире… Я к Харламову ее доставить в состоянии…
– Ну, валяйте, везите, – поднимаясь, сказал Устименко. – Только немедленно, а я спать лягу, потому что мне работать вскоре надо…
Ему необходимо было остаться сейчас наедине с самим собой. Он больше не мог слышать этот сиповатый, самодовольный голос, не мог видеть плещущийся в стакане ром. У него не осталось совершенно никаких сил ни на что…
Бесконечно долго собирался Козырев – казалось, он никогда не уйдет. А в дверях велел строго и пьяновато:
– Попрошу для моей раненой условия создать соответствующие.
– У нас для всех раненых условия одинаковые! – глухо ответил Володя.
И лег.
Но сил не оставалось даже на то, чтобы заснуть. Чиркнув спичкой, он зажег свечу, вылил в кружку остатки рома и, обжигаясь, выпил все до дна. Потом с удивлением почувствовал, что плачет…
По ногам тянуло холодом, да и вообще было холодно – печурка давно простыла, но Устименко ничего не замечал. Рот его кривился, плача он кусал губы и бормотал, задыхаясь:
– Боже мой, боже мой! Жар-птица! Что же ты, Варюха, с ума сошла, что ли?
Потом он все-таки заснул, но спал недолго, часа два. А проснувшись, с омерзением взглянул на немецкую бутылку, на кружку, из которой пил ром, побрился, обтерся снегом, пришил чистый подворотничок и, вызвав Шапиро и Вересову, пошел с обходом к своим раненым.
Странным взглядом – долгим, пристальным и неспокойным, словно бы проверяющим – посмотрела на него Варвара, когда увиделись они в это утро. Нора полою халата вытерла Володе чистую табуретку. Вера Николаевна, зевнув у низкого входа, сказала, что уйдет – «совершенно нынче не спала». Голос у нее был злой, даже срывался. Дальше – за самодельной занавеской – раненые играли в шахматы, кто-то чувствительным голосом пел «Синий платочек». Еще глубже – в самом конце подземной хирургии – на одной ноте ругался замученный страданиями матрос Голубенков, и было слышно, как Шапиро его ласково утешает.
Устименко сел.
