– Нет! – хмуро ответил Устименко.
– Такой старый, и еще нет.
– А у вас?
– Я не успел, док! Я вообще ничего не успел.
Легкая краска залила его лицо: даже говорить пакости этот военный летчик еще не успел научиться.
– Понимаете, док? Я ходил к ним после гонок на гичках, но из этого совершенно ничего не вышло. Они называли меня «подругой» и затолкали мне силой в рот огромную липкую конфету. А потом я напился – вот и все.
Володя улыбался – такой старый и такой мудрый змий рядом с этим летчиком. Улыбался, смотрел на белесые кудряшки, колеблемые ветром, и думал печально: «Если ты полюбишь, дурачок, то узнаешь, какая это мука. Будешь жить с клином, забитым в душу, и делать при этом веселое лицо».
– В молодости я никогда ничего не успевал, – сказал Невилл. – Я всегда опаздывал. Мне не хватало времени, док, понимаете…
И, махнув рукой с перстнем, он едва слышно засвистал. Это и была их «игра», странная игра, придуманная сэром Лайонелом Невиллом.
– Ну? – спросил он погодя.
– Скрябин! – сказал Володя напряженным голосом.
– Док, вы просто тугоухий. Я повторю.
И он опять засвистал тихонечко и даже подпел, чтобы Володя правильно ответил.
– Ей-богу, Скрябин! – повторил Устименко упрямо.
– Очень лестно, а все-таки это Невилл, «опус 9».
– Здорово похоже на Скрябина.
– Вы думаете? Ну, а это?
Володя слушал с серьезным видом.
– Это уже наверняка Скрябин.
Лайонел захохотал счастливым смехом.
– Это наша летчицкая песенка под названием «Коты на крышах»! Довольно неприличная песня. Ничего вы, док, не понимаете в музыке…
Он все еще смеялся, когда это началось. И не он первый заметил кровь, а Устименко. Она была ярко- алой, и ее хлынуло сразу так много, что Володя растерялся. Вдвоем с чубатым матросом, случившимся поблизости, Володя унес носилки с Лайонелом в лазарет. Невилл затих, глаза его были закрыты. Здесь слышнее дышали судовые машины, или это лопасти винта вращались в холодной морской воде? А за перегородкой, отделяющей лазарет от камбуза, кок жалостно выпевал:
И мне не раз
Снились в предутренний час
Кудри в платочке,
Синие точки
Ласковых девичьих глаз…
Кто-кто, а платочек уже завоевал «Александра Пушкина».
– Это опять вторичное кровотечение? – наконец спросил Лайонел. – Да? И сильное?
– Легкое! – солгал Устименко.
– Из меня хлестало, как из зарезанного теленка! – сказал Невилл. Интересно, какое же будет тяжелое…
– Вам бы лучше не болтать.
– Тогда я проживу сто лет?
– Я вас просил не болтать! И нечего так ужасно волноваться, все то, что вы сейчас потеряли, я вам сейчас долью. У меня тут сколько угодно отличной крови.
Пришел Миленушкин, и они занялись переливанием.
– Слушайте, это, действительно, очень просто! – иронически удивился Невилл. – Вроде вечного двигателя.
– Еще проще!
– Значит, теперь меня будут постоянно доливать?
– Да, а в Англии вам извлекут пулю, и вы об этом позабудете!
– Док, – сказал Лайонел, когда процедура переливания кончилась, – а вам не попадет от ваших коммунистов, что вы так возитесь со мной? Я все-таки, знаете, не совсем «свой в доску», хоть один ваш летчик в госпитале, когда мы с ним тихонько выпили, сказал, что я «свой в доску». И еще он посоветовал мне поскорее открыть второй фронт и не задерживаться. Подумать только…
Он запнулся.
