– Нервы.
Бакунина посоветовала держать себя в руках.
– А когда с ним первый инфаркт сделался, я себя плохо в руках держал? спросил Шарипов. – Вот в этой каюте, товарищ полковник, когда вы ночью на катере прибыли и сказали нам потихонечку, что дело очень плохо. Я тогда, может быть, капли пил?
– Тогда… не пили… – слегка порозовев, ответила Бакунина.
– Тогда другой человек пил, не я! – глядя в упор на Зинаиду Михайловну, произнес Шарипов. – Один полковник пил, но не Шарипов. Потому что я знал не умрет, жив будет, с нами останется контр-адмирал Степанов. А теперь флот его теряет, нет больше комдива Степанова, прощается он с личным составом, и вот чемоданы его почти запакованы. Остается теперь пенсионер Степанов, Герой Советского Союза на пенсии, а на дивизионе другой товарищ, заслуженный, боевой, но только не Степанов. Конечно, роль личности в истории мы немножко как-нибудь знаем, и роль масс тоже знаем, не дурачки, я извиняюсь, товарищ полковник, но и нашего Степанова мы не хуже знаем…
Зинаида Михайловна внимательно, не отрываясь, смотрела на Шарипова, на узкие поблескивающие его глаза, на росинки пота, высыпавшие над верхней губой. Но старшина внезапно смутился, сел на корточки, стал ремнями затягивать чемодан.
– Что же вы вдруг замолчали? – спросила Бакунина.
– А зачем болтать! – ответил Шарипов. – Разве словами все скажешь? Мало чего можно словами сказать. Словами надо по порядку говорить, с самого начала, я так не могу, болтология получается…
Он сильно затянул ремень и, когда стал затягивать пряжку, вдруг заметил, как дрожат его руки. И тотчас же вспомнил хмурый осенний день в сорок втором году, бурую воду холодного моря и дымы четырех эсминцев типа «Маас», которые готовились атаковать лидер. В небе тогда висели фашистские самолеты. «Светлый», маневрируя, уходил от бомб, вокруг стоял несмолкающий грохот зениток, и тут еще эти дымы боевых кораблей на горизонте. В эти минуты Шарипов принес на мостик капитану второго ранга Степанову стакан горячего чаю, и Степанов заметил, как дрожат руки молодого краснофлотца. «Ничего, – сказал тогда капитан второго ранга, – ничего, Шарипов, не расстраивайся, в первом бою каждому страшно. Главное – с собой справиться. А ты сейчас справишься и будешь драться, как лев. Я за тебя спокоен!»
Что было дальше – Шарипов помнил слабо, но зато запомнил на всю жизнь, как к нему, измученному ранениями и ожогами, в базовый госпиталь приехал Степанов. Они ни о чем не говорили тогда, Родион Мефодиевич тихонько посидел возле его койки и здесь же «от имени и по поручению», как положено было выражаться, вручил своему краснофлотцу первый орден, первый из четырех – «Красную Звезду». «Я боялся, а он был за меня спокоен, – думал тогда Шарипов, – у меня руки дрожали, а он сказал – как лев. Я был хуже зайца, а он из меня что сделал?» – и маленькие слезинки одна за другой катились из-под его обожженных ресниц…
– Вы что, старшина? – спросила обеспокоенным голосом Бакунина. – Что с вами? Может быть, заболели?
Он сильно потянул носом, отвернулся и ответил сипловато, но спокойно:
– Со мной? Ничего со мной, товарищ полковник.
Бакунина покачала головой и вздохнула. Старшина застегнул ремни на другом чемодане и прислушался: теперь совсем близко играла музыка и гремело «ура». В салон без стука вошел тонкий, очень красивый, в хорошо сшитом парадном мундире командир «Светлого» капитан-лейтенант Муратов, поздоровался с Бакуниной, оглядел стол, поправил скатерть, спросил:
– Порядок, старшина? Все уложено?
– Все! – ответил Шарипов. – Вот только лекарства и шприц – это я пакет сделаю…
– Только чтобы аккуратно! – велел Муратов. – Он эти всякие свертки терпеть не может.
И попросил у Зинаиды Михайловны:
– Разрешите папироску, товарищ полковник. Я курить бросил, а сегодня все покуриваю…
Сильно затянулся, с наслаждением посмотрел на папиросу и, словно размышляя вслух, произнес:
– Невозможно себе представить, Зинаида Михайловна. Конечно, люди бодрятся, но сильно приуныли. Весь дивизион кровно с ним связан. Я почти не воевал, к шапочному разбору, можно сказать, явился, уже значительно позже того знаменитого десанта, когда здесь, на нашем корабле, доктора ранило, родственника, кажется, нашему адмиралу…
Бакунина поежилась, быстро взглянула на Муратова и сказала:
– Да, я знаю. Устименко, мы с ним вместе когда-то работали…
– Ну, вот, – не слушая докторшу, продолжал капитан-лейтенант, – и хоть я почти не воевал, но успел усвоить многое из практики товарища Степанова. Удивительная в нем черта есть – это вера в человека. И знаете, не ошибается.
– Один раз ошибся, – неожиданно, хриплым голосом произнес Шарипов. – В самом близком человеке, в собственной жене ошибся. Извиняюсь, товарищ капитан-лейтенант, так матросы обсуждали…
Бакунина печально улыбнулась, Муратов нарочито служебным голосом заметил:
– Ну, это вы, старшина, бросьте, эти ваши «баковые ведомости».
– Есть бросить «баковые ведомости», – неприязненно согласился Шарипов и, наверное, для виду опять занялся чемоданами, переставив их поближе к письменному столу. Но вдруг его словно прорвало, он побледнел и спросил: Разве не верно в отношении Аглаи Петровны? Разве не я сам слышал нечаянно, как он тут в этом салоне кричал, что не разрешит никому неуважительно говорить про его Аглаю Петровну? Разве не я видел, как он дверь открыл настежь, распахнул дверь перед этим, который с него допрос снимал, и как он опять крикнул: «Партия наша разберется, где правда, и не вам здесь от имени партии меня поучать»? Вот вы, товарищ капитан-лейтенант, сказали «вера в человека». Вы сказали – «не ошибается». Так как же я могу поверить, как я могу понять, как согласиться могу, что мой контр-адмирал, которого я лучше даже не знаю, что он изменницу родине мог не распознать? Вы мне сейчас ответьте, я прошу, я очень вас прошу…
