свинцовой ниточкой Янчу – ту самую, в которой он когда-то купался на практике у Богословского, и думал о том, что всюду здесь фашисты, и что еще долго будет эта война, и что тетка тоже где-то в этих краях, может быть, так же как он, глядит на попранную вражескими сапогами землю и думает те же думы, что и он…
– И подпись, – услышал Володя голос Холодилина, – подпись ихнего фашистского главного начальника: майор цу Штакельберг унд Вальдек…
– Подумайте! – вдруг со смешком вмешался в разговор Володя.
Цветков хмуро на него взглянул, Телегин удивился:
– Знакомый?
– Я слышал эту фамилию очень давно, – не торопясь, вспоминая тогдашние подробности, сказал Устименко. – Один наш профессор институтский смешно принимал ребенка в давние годы у мадам цу Штакельберг унд Вальдек. И теперь вдруг эта же фамилия здесь – начальником. Странно!
– Странно еще и то, что дом отдыха «Высокое» – личная собственность эмигранта Войцеховского, – сказал Холодилин. – И Войцеховский скоро приедет – наводить порядок, так передали директору дома отдыха. И передали, что с него взыщут – именно с директора – за все непорядки. Если мне память не изменяет – в Черноярске «аэроплан» знаменитый – больница тоже когда-то Войцеховскому принадлежал?
– Точно, – сказал Володя, – я там на практике был, у Николая Евгеньевича Богословского…
– Ладно, с вашими воспоминаниями! – раздраженно сказал Цветков. – Что вспоминать, решать надо, как теперь делать…
Его вновь скрутило, глаза смотрели растерянно, наверное надвигался кризис. Те несколько часов, в которые он пытался командовать, не прошли для него даром.
– Давайте, Устименко, смотрите сами…
Слабыми руками он потянул себе на лицо старый ватник и затих.
– Значит, будет так, – внезапно почувствовав на себе взгляды бойцов отряда, сказал Володя. – Значит, таким путем…
И, подгибая пальцы, он размеренно и коротко распорядился, как надо действовать «во-первых», «во- вторых», «в-третьих» и так далее, чтобы обеспечить в «Высоком» отдых отряда и лечение раненых. Говорил он неторопливо, порою задумываясь и поглядывая на вновь задремавшего Цветкова, а бойцам, которые слушали его, казалось, что говорит он не сам от себя, а от имени командира, и что поэтому все сейчас опять наладится и пойдет нормально, «своим ходом», как любил выражаться Ванька Телегин.
– Становись! – скомандовал почему-то Володя.
И попросил:
– В доме отдыха наши, советские люди. Будьте, товарищи, вежливы, эти лесные наши ухватки забудем…
– А в отношении любви к нашим советским нянечкам? – спросил одессит Колечка Пинчук. – Разрешается, товарищ Устименко? В отношении пламенной любви?
К морозным сумеркам отряд входил в недавно покрашенные ворота дома отдыха «Высокое». Хрипя, надрываясь, разбрасывая на примороженный желтый песок белую пену, рвались с цепей два здоровенных сторожевых кобеля кавказские овчарки. Нянечки, плача счастливыми слезами, причитая и сморкаясь в полы халатов, стояли в палисаднике у высокого столба, на котором сверкал в закатных солнечных лучах большой стеклянный шар. Сухонькая, тонкогубая, плоскостопая сестра-хозяйка глядела недоверчиво, в глазах ее почудилось Володе выражение примерно такое: «А это мы еще посмотрим!» Директор вообще не показался. «Мое дело сторона», – заявил он днем Холодилину. Зато на террасу выслал он свою племянницу – Володя успел лишь заметить, что она высокая, стройная, гибкая, что на плечах у нее пуховая шаль, а темные волосы разделены прямым пробором.
– У вас раненые, – низким, грудным голосом сказала она Володе, когда мимо нее через террасу пронесли носилки, – я врач, позвольте мне помочь вам…
Он не ответил, посторонился, так она была чиста по сравнению с ними, так несхожа была здешняя жизнь с тем, что досталось им, лесовикам, так враждебно пахло от нее сладкими духами.
Цветкова уложили на пружинный матрац в тихой, белой, большой, очень тепло натопленной комнате. Раненых Володя расположил рядом, чтобы все были «под рукой». Но ведь теперь он состоял в отряде не только врачом, его назначили командиром! И, наскоро вымывшись в бане, переодевшись в положенную здесь для отдыхающих дурацкую полосатую пижаму из фланели и накинув на плечи халат (его собственную одежду нянечки забрали «на обработку»), Володя обошел посты, проверил, действительно ли перерезана телефонная линия с райцентром, побеседовал с Минькой Цедунькой, на которого очень полагался, и только тогда вновь поднялся на террасу и пошел коридором дома отдыха, для того чтобы приступить к своим обязанностям врача.
Здесь увидел он себя в зеркале и даже попятился – таков он теперь стал: дурацкая, словно в любительском спектакле, неопределенного цвета бороденка обросла его скулы и клинышком сошлась на подбородке. И усы отросли бесформенные, не усы, а «элементарная шерсть», как выразился одессит Колечка Пинчук, тоже остановившийся возле того самого зеркала, перед которым обозревал себя Володя. Глаза же смотрели испуганно и брезгливо из-под лохматых, длинных ресниц – оглядывали ободранные на лесных тропах щеки, лоб, иссеченную дождями и снегом кожу, – оглядывали Владимира Афанасьевича Устименко, такого, какому впору и даже очень подошло бы, подпираясь хвостом, лазать по стволам таинственных баобабов, – так он про себя подумал и, разжившись у Пинчука бритвой, принялся за бритье.
«Нашего Цветкова, имея такую внешность, как моя, – не заменить, раздумывал он, кряхтя под взмахами пинчуковской, черт бы ее драл, бритвы. – С такой рожей действительно на хвосте раскачиваться в далеких и таинственных обезьяньих тропиках!»
Эти его размышления подтвердил и Колечка Пинчук, принимая бритву.
– Теперь маненько получше на витрину стали, – сказал он. – Хотя и не вполне, потому что шевелюра еще нечеловеческая. Может, подстричь вас, товарищ доктор, хотя за успех поручиться не могу…
