управиться.
– Вытянете? – спросил Лбов.
– Я, товарищ Лбов, не умею говорить – он будет жить или еще в этом роде. Известно, что предсказания при огнестрельных повреждениях спинного мозга всегда очень тяжелые, а еще в таких условиях, как здешние…
Лбов сильно сжал челюсти, его крепкий, костистый подбородок выдался вперед, под кожей перекатились желваки.
– Ладно! – сказал он. – Лампы будут!
И вышел из землянки, осторожно и плотно прикрыв за собой дверь.
К семи часам утра таинственного раненого удалось вывести из шока. Володя начал анестезию.
– Мое дело плохо? – спросил немец довольно спокойно и четко. Позвоночник?
– Не совсем! – уклончиво по-немецки же ответил Цветков. – Близко, не не позвоночник…
В операционной было невыносимо жарко. По всей вероятности, еще и с непривычки. Да и лампы грели – просто обжигали.
– Что вы собираетесь делать? – опять спросил немец.
– Немножко вас вычистим, – сказал Цветков. – Туда набилась всякая дрянь – обрывки белья, кителя…
– Послушайте, – ответил немец, – я – врач, моя фамилия Хуммель. Можете со мной говорить всерьез.
И по-латыни он назвал свое ранение. Он не спрашивал – он просто констатировал факт. И оценки этому факту он не дал никакой.
– Ну что ж, мы начнем, с вашего разрешения? – произнес Цветков.
– Да, пожалуйста!
Но тотчас же Хуммель попросил:
– Еще минуту. В карманах моей шинели – во всех, и во внутреннем тоже, и в кителе, везде – есть некоторые препараты. Стрептоцид в частности. Не думаю, чтобы это помогло мне, но кое-что может пригодиться
И по-русски, довольно чисто он добавил:
– В добрый час!
Володя ассистировал, Цветков работал размеренно и спокойно, здешний старый толстый доктор был поставлен операционной сестрой. Пыхтя, он путал инструменты и часто по-старушечьи вздыхал: «Ах, батюшки!» Цветков дважды выругался, потом только с ненавистью поглядывал на старика.
– Это смешно, – вдруг сказал Хуммель. – В меня выстрелил мой фельдшер немец, ариец, мой помощник, а русские доктора – славяне, мои враги, меня пытаются спасти. Это смешно, – повторил он. – Очень, очень смешно!
Теперь Володе было холодно, ему даже показалось, что из двери дует. Лампы обжигали его, а спина и ноги мерзли. Да и вообще, только сейчас он понял, что едва стоит на ногах…
– Больно! – сипло крикнул немец.
Теперь была видна пуля – ее толстая нижняя часть. Цветков тампонадой быстро и ловко остановил кровотечение.
– Шпатель! – велел он.
Наконец пуля тяжело шлепнулась на пол.
– Все? – спросил Хуммель.
– Все! – разогнувшись и вздохнув полной грудью, ответил Цветков. Сейчас вы получите на память вашу пулю.
Немец поблагодарил своих хирургов в несколько торжественных, даже выспренних выражениях. Его маленькие глаза склеились, толстое лицо лоснилось от пота. Дышал он часто и коротко: видимо, ему было все-таки здорово больно.
– Я останусь тут, – распорядился Цветков, – а вы, Владимир Афанасьевич, пойдите – доложите командованию. Советую вам прилечь – вид у вас аховый! И пришлите сюда Вересову, хоть сестра у меня будет квалифицированная…
Володя кивнул и вышел; время было обеденное, солнце стояло высоко в холодном, морозном небе. Из землянок, из коротких труб прямо к легким облачкам валил уютный дым, у коновязи хрупали сечкой партизанские кони, бойцы бегом носили из кухни ведра с супом, кипяток, буханки.
На морозе он постоял, пытаясь отдышаться, сообразить поточнее. Но, так и не отдышавшись, неровным шагом, забыв сбросить халат, шапочку и маску, Устименко спустился в штабную землянку и постарался все рассказать про Хуммеля подробно, но это никак не давалось ему, и он понимал, что говорит вздор, какую-то ненужную и несущественную подробность о кетгуте и не может с нее сдвинуться, с этой подробности.
– Хорошо, – терпеливо сказал Лбов. – Понятно. А вы как себя чувствуете?
– В каком смысле?
– Вы в порядке?
– Мне – этот вопрос?
