заставил себя спокойно прочитать приказ о предстоящем расстреле ста заложников, который будет произведен как ответ имперского командования на зверскую расправу над германским солдатом. «Таковые меры последуют и в дальнейшем, – читал Жовтяк, – ибо командование…»
И знакомую подпись он тоже внимательно изучил: цу Штакельберг унд Вальдек. Возвратившись наконец домой, профессор Жовтяк, жалея себя и вздыхая над своей судьбой, медленно снял хорьковую шубу с бобровым воротником, боярскую шапку, стащил с ног боты «прощай, молодость» и выложил на стол в столовой тяжелый пистолет, который ему в свое время вручил цу Штакельберг, заявив, что герр профессор должен «в случае чего» дорого продать свою жизнь «красным разбойникам». В ту пору Геннадий Тарасович лишь благодарно улыбнулся, теперь же, кое-что узнав и разведав, он стал весьма серьезно относиться к своему личному оружию, научился его разбирать, смазывать и вновь собирать и даже на досуге, сложив красный ротик гузкой и прищурив один глаз, подолгу целился в какой-либо безобидный предмет, например в керосиновую лампу или в чайник…
И дома пистолет он всегда держал на видном месте – под рукой.
Забыв полаять собакой и порычать, как делывал он всегда, возвращаясь домой, Геннадий Тарасович опять ужаснулся предстоящего завтрашнего утра и даже пробормотал: «О господи», – но тотчас же велел себе успокоиться и не нервничать, потому что нервные клетки не восстанавливаются никогда, а также решил подкрепиться едой немедленно: слабость совсем одолевала его; сварив на керосинке два яичка «в мешочек», подсушив сухарики и вскипятив молоко, он рассудил, что нынче лучше не сидеть на диете, и для начала выпил большую рюмку водки. Алкоголь – безотказное оружие трусов приободрил Жовтяка, и, прохаживаясь по комнате в стоптанных домашних туфлях, он стал рассуждать про себя и про французского маршала Петэна, который так же, как и он – Геннадий Тарасович, – по его мнению, не желал никакой войны, несмотря на то, что был маршалом, даже фельдмаршалом.
– А я штатский! – воскликнул Жовтяк. – Я, будьте любезны, врач и не желаю проливать ничьей крови! И меня никто не заставит! Я – свободный человек, и я вас ценю, господин Петэн.
Действие водки прошло довольно быстро, и Жовтяк опять стал скисать. Неутомимо шло время, с каждой минутой приближалась завтрашняя «акция».
Надо было поддержать свои силы во что бы то ни стало.
Кряхтя, профессор Жовтяк спустился в свою сокровищницу, проверил лучом фонарика – не сыреют ли стены, даже понюхал в углу, потом отыскал две початые бутылки дорогого старого коньяку, плотно и аккуратно затворил хранилище, приготовил кофе – покрепче и послаще, турецкий, и сел за стол с твердым намерением напиться. Грузинский коньяк профессору вдруг понравился куда больше того, которым потчевали его немцы, и по этому поводу Геннадий Тарасович в уме произнес даже целый монолог. «И селедочка наша получше, чем ихняя, со сладким соусом, – размышлял он, – а о хлебе и толковать смешно. То же самое и в смысле табака. Дрянь – ихний табак, подлость и суррогат, хоть и душистый. Наш самый дешевый и тот натуральнее, хоть я курильщик из дилетантов. Водка у них совсем гадость – из свеклы, компот не чета нашим консервам, ром – свиньи и те не станут пить! Нет, харчи наши лучше!»
В этом смысле профессор Жовтяк оказался вдруг куда каким патриотом.
Но напиться по-настоящему ему не удалось.
В восемь вечера загромыхал вдруг в дверь Постников, его грубый стук Геннадий Тарасович узнавал сразу.
«Дьявол тебя принес!» – выругался профессор и долго, изрядно даже поднадоев самому себе, лаял собакой у двери. Потом изобразил, что увел пса, и очень неприветливо поздоровался с бледным, усталым и злым Постниковым.
– И чего это вы всегда так дубасите, словно пожар! – неприязненно сказал Жовтяк и, прислушавшись, крикнул куда-то в глубину квартиры: Тубо, Зевс!
– Я, между прочим, к вам не в гости хожу, а только по делам, огрызнулся Иван Дмитриевич, – и дела у меня обычно не терпящие отлагательства.
«Зря я коньяк не прибрал, – упрекнул себя профессор, – сейчас выжрет не меньше стакана».
В своем потертом не то кителе, не то френче, но с белоснежным подворотничком, в диагоналевых, с нашитыми кавалерийскими леями, блескучих от времени галифе, в начищенных сапогах, с острыми пиками седых усов и льдистым взглядом молочно-голубых глаз, стриженный ежиком Постников походил на старого генерала, о чем Жовтяк и не преминул ему сообщить.
– Да ведь если бы жизнь нормально развивалась, а не вкось да через пень-колоду, я бы и вправду нынче был не меньше как дивврачом, – сказал Иван Дмитриевич, – сиречь генералом медицинской службы. Впрочем, я не о своей жизни к вам пришел говорить…
– Да уж будем надеяться, что не для того…
На мгновение взгляды их встретились: спокойно и давно ненавидящий Постникова и чуть собачий, ничего не выражающий, немножко со слезой от выпитого коньяку – бургомистра.
– Огурцова гестаповцы взяли…
– Огурцова? – протянул Жовтяк. – Это какого же Огурцова?
– А вы будто и не знаете?
– Почему же это я должен непременно Огурцова знать?
– Потому что вы очень многих знаете. Да и должность ваша такая, что вам
Геннадий Тарасович наморщил лоб, вспоминая. Разумеется, он знал, но не мог же он себе позволить так сразу и вспомнить.
– Удивительно, как намастачились вы по каждому поводу врать, – сказал Постников. – Слова в простоте от вас не услышишь, непременно придуриться вам нужно…
Теперь Жовтяк изобразил, что вспомнил.
– Вашего Устименки Владимира дружочек? – хлопнув себя по лбу, произнес он. – Угрюмый такой этот Устименко…
