выскочила из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.
— Это я.
— Да, — сказала она, — ты.
— Тебя интересуют мои лейкоциты или лично я?
— Лейкоциты, — глухо ответила она.
— Варька, не придуривайся, — тяжело дыша, сказал он. — Хватит нам, мы старые люди.
— Да, старые…
— И хватит, довольно…
— Что — довольно?
Звук ее сиповатого голоса вдруг пропал.
— Гриднево, Гриднево, — страшно испугавшись, закричал Устименко, — Гриднево, станция, черт бы вас задрал…
— Не ругайся, — попросила Варвара, — тут шнур перекручен, я поправила. Слышишь?
Он молчал, задохнувшись.
— Слышишь? — так же испуганно, как он, закричала она. — Ты слышишь, Володя?
— Да, да, я тут, слышу.
— Ты есть? — вдруг спросила она. — Это ты? Правда ты?
Наверное, она плакала. Или ему так казалось?
— Я тут сижу, — сказал он. — Люба ушла. Я могу говорить все.
Теперь она ждала. Провод ждал. Трубка ждала.
— Скажи! — услышал он.
— Ты знаешь. Ты всегда знала. Ты все знала.
— И ты знаешь.
— Да, и я знаю.
— Ты сидишь в Женькином кабинете?
У него не было сил отвечать. Какой такой Женькин кабинет? Он даже не понял, о чем идет речь. Не понял, что он, в сущности, еще ничего не сказал. Не было сил понять.
— Ты опять уйдешь? — спросила Варвара. — Как же так, Володечка? Всю жизнь ты уходишь и не оборачиваешься. А я смотрю тебе вслед.
— Я был кретином, — сказал он.
— Я не слышу, — закричала она, — не слышу ничего. Володя, Володя, говори, говори же…
— Сегодня! — закричал он. — Сегодня же…
— Сегодня? Что — сегодня? Я не слышу, ты опять пропал… Провод, шнур…
— Ты прижми, — все кричал он, — прижми шнур…
Они пугались по очереди. То ему, то ей казалось, что их разъединили.
— Ладно, — сказал он. — Если можешь… Пожалуйста, Варя…
— Да, — со всегдашней своей готовностью, словно тогда, в юности, как бы мчась к нему навстречу, сказала она, — да, конечно, да, сегодня…
— Сегодня же! — обливаясь потом слабости, крикнул он. — Непременно. Я теперь живу в больнице. В первой хирургии. Ты меня слышишь, Варя, Варька?
— Слышу, — уже не стыдясь слез, рыдая навзрыд, сказала она, — как же я могу не слышать, глупый человек, — сегодня!
— Сегодня, — повторил он, — пожалуйста, я очень прошу тебя, сегодня. Ты сядь на попутную, через вас идут из Каменки. Или найми. Найми, — закричал он, — пожалуйста, это же нетрудно, это возможно…
Она слушала молча, крепко прижав трубку к уху. И не дышала. Никогда еще не слышала она ничего подобного.
— Слышишь?
— Слышу.
— До свиданья, Варя.
Она молчала.
— Ты слышишь?
— Я Варька, — сказала она таким голосом, что ему перехватило дыхание. — Варька вас слушает. Перехожу на прием. Это все правда, или мне кажется? Скажи что-нибудь из той жизни. Прием.
— Какая собака собачевская, собачея, — сказал он быстро, — ты даже хорош в свободное время, в их отношениях наступила осень.
— Да, — сказала она, — спасибо.
— И еще — «я устала от тебя».
— Больше не надо, — сказала она. — Мы — есть.
— Да, — ответил он. — Мы — есть. Я жду тебя.
И осторожно положил трубку. Стало совсем тихо. «Необходимо дожить до вечера, — сказал он себе строго. — До нынешнего вечера. И тогда все будет отлично».
Когда вернулась Люба, он сидел в том кресле, в котором умер Богословский, и пил воду.
— У вас здорово бессмысленное выражение лица, — сказала ему Габай. — Ответственному начальнику департамента нужно иметь в лице уверенность, строгость и еще нечто вроде «я тебе покажу!».
— Ладно, — сказал Устименко, — будет! Ты что — сообщала ей бюллетени состояния моего здоровья?
Он опять заговорил с ней на «ты», забыв, что они в «департаменте».
— Там вас ждет какой-то старичок, — сказала Люба. — Он уже утром приходил. По важному и секретному делу.
— Врач?
— Его фамилия Есаков. Больше мне ничего не известно.
Бывший жилец родителей Инны Матвеевны Горбанюк вошел с почтительностью на лице, положил кепочку у двери на стул, поклонился и выразил желание побеседовать наедине, поскольку вопрос, с которым он приехал, «из дальних странствий возвратясь», является строго конфиденциальным.
— Я такими вопросами не занимаюсь, — сказал Владимир Афанасьевич, — Любовь Николаевна в курсе всех деталей здравоохранения области и города. Слушаю вас. Вот садитесь тут и говорите…
Ходатай по делам присел и покашлял в сморщенный стариковский кулачок. Морщинистое, дубленое лицо его выражало сомнение и недоверие.
— Ну? — спросил Устименко.
Есаков огляделся по сторонам.
— Тут дело касается вашего сотрудника, гражданки Горбанюк Инны Матвеевны, — быстро, но очень четко заговорил он. — Дело немалое, серьезное, ужасное. Эта мадам завладела сокровищем, которое я желал бы внести для пользы нашего государства, в том смысле, в котором это сделал гражданин Головатый Ферапонт в годы войны. Обстоятельства таковы: банки с сахаром, которые были мною ей — именно Инне Матвеевне — вручены, содержали в себе золото и различные изделия из благородных металлов…
— Стоп, — сказал Устименко. — Хватит.
— Это в каком же смысле «стоп»? — удивился старичок.
— А в таком, что вы не по адресу явились. Вам с вашим сообщением, наверное, следует обратиться в прокуратуру, в милицию, а…
— Но ведь, позвольте…
— Все, — сказал Устименко вставая. — С этим вопросом все.
Он был очень бледен. Есаков посмотрел на него снизу вверх, примерился к тому, что этот человек опирается на крепкую палку. И красивая женщина смотрела на него неподвижно-брезгливым взглядом.
— Ну что ж, все так все, — застегивая пуговицы пиджачка, сказал Есаков. — Если вы на такой сигнал не реагируете, то, конечно… Все понятно… Ну что ж…
Бормоча еще какие-то незначительные угрозы, он пошел к двери, подобрал свою кепочку и был
