таков. А Устименко, словно ничего решительно и не произошло, опять сел в кресло и стал читать бумагу из Сибирцев, где уже второй месяц бушевал тягчайший грипп. Незадолго до своего падения товарищ Степанов Е. Р., как было сказано в документе, весьма строго предупредил тамошних врачей насчет выдачи бюллетеней. Было сказано докторам, что они добры «за государственный счет» и что в дальнейшем он будет принужден наказывать тех медработников, которые потакают, швыряются и не блюдут…
— Идиот! — сказал Устименко Любе. — Там же Грохотов — замечательный старик. Всю область запугал наш Женюрочка…
Бумаг было много, и освободился Владимир Афанасьевич только к шести часам. Вышли они вместе с Любой. Казенный шофер дремал в положенной такому начальству, как Устименко, «эмке». Шофер Казимирыч, привыкший безропотно обслуживать товарища Степанова со чады и домочадцы, очень удивлялся нынешнему своему прохладному и бесхлопотному житьишку, но оно продолжалось не слишком долго — Устименко приказал нарисовать на кузове красные кресты, и Казимирыч внезапно сделался не водителем персональной машины, а шофером неотложной помощи. Иногда только он «подбрасывал» начальство, и толком даже не знал — кто теперь главный: Устименко или Габай.
— Поедем к нам, пообедаем! — предложила Люба. — У нас кулеш пшенный с салом. Идет?
— Нет, — угрюмо ответил Устименко. И, стесняясь, спросил: — Где бы цветов купить, Любаша, побольше и получше?
Люба с веселым удивлением посмотрела на Владимира Афанасьевича. Он отвернулся от нее.
— Я не знаю, где они продаются, — сказал Владимир Афанасьевич. — И вообще, они уже расцвели в этом году? Какие-нибудь там крокусы, или пионы, или розы? Мне очень нужно!
— Сделаем! — тоном опытного доставалы сказала Люба. — Все будет в порядочке, Володечка, — стараясь сделать вид, что ничего не понимает, добавила она. — Если нужно, то нужно, мы же свои люди…
ПОДАРИ МНЕ ДИАДЕМУ!
— Левую сторону чуть опусти, — сказала Аглая Петровна. — И еще. Не бойся, я увижу, у меня глаз меткий…
Варвара, стоя на стремянке, с угрожающим выражением лица готовилась забить гвоздь, Ляля Щукина двумя руками придерживала шаткую лесенку, Аглая Петровна давала руководящие указания.
— Как шлепнешься, — сказала она. — А лететь четыре этажа.
— Зачем же мне на улицу шлепаться, — ответила Варвара. — Я на Лялю грохнусь в нашей личной квартире…
— Правее! — крикнула Аглая Петровна.
— Бить?
— Вот так — точно.
Варя ударила, высекла из шляпки гвоздя искру и уронила и гвоздь и молоток. Летний день, ветреный и знойный, сиял над Унчанском. И широкая, медленная Унча была видна отсюда, из окна.
— Здорово красивый вид, — сказала Варвара, словно только для того и взобралась на стремянку, чтобы полюбоваться тем, что она называла «красотищей». — Прямо глаз не оторвешь…
— А ты — оторви, — попросила Аглая Петровна. — Чуть Лялю не убила.
— Держите! — сказала Ляля, подавая молоток.
При второй попытке оторвался изрядный кусок штукатурки.
— Молоток какой-то дурацкий, — сказала Варвара, — попробуй его ухвати!
В конце концов с занавеской было покончено. Вагаршак принес два стула — это был их подарок. Любы и его. А из кармана вынул пакетик — фарш для фрикаделек, — Варвара попросила купить по дороге.
— Сейчас я сделаю чай, — посулила Варя, — а вы, Вагаршачок, вынесите стремянку на лестницу.
Но от чаю Саинян отказался, спешил в свою больницу. Выпил только кружку воды из-под крана. Аглая, в белой блузке, гладко причесанная, сияя чуть косенькими глазами, оглядывала однокомнатную квартиру, в которой когда-то жил Богословский. Маленькие фотографии Ксении Николаевны и Саши висели на тех же местах, где повесил их Николай Евгеньевич. И кружка его стояла наверху, на этажерке, словно маленький памятничек жизни, в которой и нажито было имущество — кружка, да ложка, да несколько томиков книг.
— Лихтенберг, — сказала Ляля про одну, — и многое подчеркнуто.
— Что, например? — спросила Аглая Петровна.
Ляля прочитала:
— «Я хотел бы когда-нибудь написать историю человеческой живодерни. Я полагаю, что мало искусств в мире столь рано достигли полного совершенства, как именно это, и ни одно из них не является столь распространенным».
Варвара расставила на клеенке чашки и полюбовалась, как это выглядит. Выглядело убедительно, «как у людей». И чашки, и сахарница, и печенье в глубокой тарелке с надбитым краем.
— Жестокие и несправедливые слова, — сказала Аглая Петровна. — Никогда не понимала, почему Кант так ценил вашего Лихтенберга…
— А история человеческой живодерни на самом деле не существует? — спросила Варвара. — Мир населен зайчиками?
Аглая Петровна не ответила. Ляля по-прежнему перелистывала «Афоризмы». Было слышно, как на Унче посвистывали буксиры, как тяжело и протяжно прогудел комфортабельный пассажирский «Пролетарий», бывший «Зигфрид».
— Я могу сделать еще гренки, — предложила Варвара. — У Голсуорси всегда пьют чай с гренками — надо или не надо. И мы будем отламывать кусочки гренков длинными белыми пальцами, у кого они длинные. Желаете, дамы?
Но «дамы» не пожелали.
— «Когда людей станут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, тогда исчезнут всякие недоразумения», — опять прочитала Ляля и вопросительно взглянула на Аглаю Петровну, но та и сейчас ничего не ответила, а лишь пожала плечами.
— И это вам не нравится?
— Сложно, — сказала Аглая Петровна, — это самое «как» есть результат «что». Нам такие выверты не подходят.
— Ну, а то, что говорит Володя в смысле подмены власти авторитета авторитетом власти, — уже немножко раздражаясь и стараясь сдержать раздражение, спросила Варвара, — это как? Разве это тоже выверт?
Она разлила чай и придвинула Аглае Петровне сахарницу.
— Существуют периоды, когда власть еще не приобрела авторитета, — сказала Аглая. — В эти периоды мы должны считаться с необходимостью авторитета власти. И всякое кокетничанье в этой области…
— Но ваш племянник говорил не о кокетничанье, а о критике и приводил в пример небезызвестного вам Женюрочку Степанова. Если такой экземпляр облечен властью, — как тогда?..
— Кстати, а где Евгений Родионович? — спросила Ляля, чтобы чем-нибудь прервать трудный разговор. — Он получил какое-нибудь назначение?
Варвара ответила, что просто-напросто уехал. Забрал все свои документы, ни с кем не спорил, никому ни в чем не возражал, со всеми попрощался и отбыл «устраивать свою жизнь с начала». Даже с Устименкой он попрощался очень нежно, приходил сюда, пытался поцеловаться.
— А Федору Федоровичу позвонил, — сказала Ляля. — И тоже как-то очень странно. Просил не поминать лихом, признал себя кругом неправым, Федор Федорович даже расстроился. Ему ведь всегда кажется, что он в чем-то не прав. Или груб был, или не разобрался до конца…
