и договоримся. Договорились? Или вам мало мороки с вашим отделением?
И он выразил всем своим лицом и даже плечами расположение к Левину, а рукою дотронулся до его острого колена, выпирающего из-под одеяла, и несколько раз погладил ему ногу. Левин же молчал и смотрел на Шеремета так, как будто видел его в первый раз и как будто тот очень ему не понравился.
– Ну-с, а засим позвольте пожелать вам всего наилучшего! – сказал Шеремет и пожал Левину руку. – Поправляйтесь, а как только станете транспортабельным, мы вас отправим в Москву, и там вам вашу язвочку чирик!
Он засмеялся, как будто сказал что-то очень смешное и остроумное, поправил на своем плече халат и, продолжая улыбаться, пошел к двери. Александр же Маркович смотрел ему вслед, и глаза его выражали недоумение. Потом он повернулся на бок, повздыхал и уснул, будто провалился в небытие.
9
– Когда идет и на ходу отмахивается, а лицо такое, будто пообедал, – значит, злой, – сказала Лора. – Вот вы, девушки, его мало знаете, а я его давно знаю.
– Попрошу про начальника ваши глупые мысли не выражать, – рассердилась Анжелика. – Никому не интересно.
– Хочу – выражаю, не хочу – не выражаю, я – вольнонаемная! – огрызнулась Лора. – И вообще, Анжелика Августовна, слишком вы меня пилите. Пилите и пилите, как все равно пила.
Вера, зевая, перелистывала книжку, доктор Варварушкина за барьером писала в большом журнале. На стене захрипели часы, но бить не стали. Анжелика ушла. Лора села на одну табуретку с Верой, заглянула в книгу и спросила, интересная ли. Но тут же сама ответила: 'Ой, про выстрелы, неинтересная'. И, заразившись от Веры, длинно зевнула. Часы опять захрипели.
– Что это с ними? – спросила Вера. – Раньше били так музыкально, а теперь только хрипят.
– Старенькие, – сказала Лора. – Вот Александр Маркович все бегал-бегал, оперировал-оперировал, а теперь заболел. Возраст ему вышел.
– Глупости вы болтаете, – сказала из-за барьера Варварушкина. – Александр Маркович еще не стар, он просто болен. Это и с молодым может случиться.
Она захлопнула свой журнал и вышла из-за перегородки, снимая на ходу белую накрахмаленную шапочку. Одна длинная коса медленно упала на плечо, а потом вдруг ровно легла вдоль спины. И от этого доктор Варварушкина стала похожа на девочку.
– Красивенькая вы, Ольга Ивановна! – сказала Лора.-Мне бы вашу красоту, я бы всю авиацию с ума свела. А вы ходите в шинельке, косы ваши никто не видит, и даже носик никогда не попудрите…
Варварушкина улыбнулась и так и осталась стоять возле барьера с тихой улыбкой на бледном миловидном лице. И синие ее глаза тоже улыбались.
– Глазки у вас синие, – мягко и ласково говорила Лора, – волосики пушистые, косы длинные, сама вы такая скромненькая. Неужели у вас и симпатии никакой нету, Ольга Ивановна? Только наука одна – и больше ничего? Может, кто и есть? Отчего вы с нами не поделитесь? Давайте делиться, девушки, а? У кого какая симпатия, у кого какие мысли, у кого какая грусть? Ольга Ивановна, давайте делиться?
Делились долго, но Ольга Ивановна молчала и даже, казалось, не очень слушала, а только улыбалась своей тихой улыбкой. Потом позвонила третья палата, за третьей шестая, – и пошло. Раненые просыпались после обеденного сна. Варварушкина вновь села писать в журнал, но писала недолго, вдруг задумалась и сказала Анжелике, когда та пришла с двумя кружками чаю:
– Знаете что, Анжелика Августовна? У него не язва. Я перед войной работала в онкологическом институте, немного, но работала, и, кажется, научилась видеть в лицах начало. самое начало.
У Анжелики округлились глаза, она испуганно заморгала, потом воскликнула:
– Нет, нет, я не хочу и слышать об этом. Не хочу слышать! Не надо мне говорить…
Варварушкина молчала. Тени от густых и длинных ресниц падали на ее щеки.
– Тогда тем более надо оперироваться, – воскликнула Анжелика. – И не откладывая…
Вернулись Вера с Лорой, и пришлось говорить тише. А Лора нарочно говорила громко, так, чтобы Анжелика слышала.
– Я вольнонаемная, и мне никакого интересу нет от вашей Анжелики грубости слышать. Она меня все хочет с кашей скушать, потому что я ее не устраиваю из-за принципиальности. Она думает, что я не понимаю сама, как мы должны работать для раненых. Я сама все понимаю и любую работу делаю, но кричать никому не позволю, даже если это полковник будет. И я так считаю, не знаю, конечно, как ты, Верунчик, на это посмотришь, но, по-моему, чем человек культурнее, тем он вежливее. Вот, например, Александр Маркович…
– Ну и что же, и очень даже кричит наш Александр Маркович, – ответила Вера. – Еще слово забудет, какое ему надо, и кричит: 'Дайте это'. А я откуда знаю, какое «это». В прошлом году, когда я на дежурство опоздала, а потом стерилизатор перевернула, так он мне кричал, что под трибунал подведет и что он не обязан работать с шизофреничками. Думаешь, весело? А по-моему, так ничего особенного. Конечно, некоторые не от сердца кричат, так это обидно, а когда человек по работе кричит, так это даже не он, а его сердце закипело, вот он и закричал.
– Что же, у Анжелики тоже сердце кипит, да? – спросила Лора. – Ничего у нее не кипит, просто вредность такая, чтобы другому человеку неприятность сделать.
Она оглянулась и замолчала на полуслове: Анжелика сидела и плакала. Толстые плечи ее дрожали, лицо она закрыла ладонями.
Вера рассердилась.
– Ну, и что хорошего? – спросила она шепотом. – Довела человека, теперь можешь радоваться. Тактичности не хватает у тебя, Лора, вот что. Пилит. потому что за дело. Нас не пили, так весь госпиталь взорвется, что ты не понимаешь?
– Так ведь я… – начала было Лора.
